Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Ах как зажмурятся синие от кофе и лекций критики! Откуда такому молодому автору, женщине, известно об устройстве, э-э, клозетов?

Им будет приятно произносить это слово «клё-о-озет».

Мечта блюстителя — похулиганить. Тем более что печатное слово теряет натуральную голизну. Облекается в туманный желатин эстетической оболочки.

Сохраняя «перчик» смысла.

Самые красивые таблеточки, которые я видела, были знаешь от чего? От геморроя.

И они будут сосать, смаковать облагороженный словесный обиход твоей напечатанной повестухи, будут ласкать ее, как циник — простушку.

Но — заметь! Когда они прочтут рукопись, ни один паршивец не даст положительного отзыва. Все возьмет на себя главный редактор, этот чудак малахольный Сигов. Ты пока с ним незнакома.

— Какого черта! — прерывает она себя. Внимательно осматривает ногти. Они светятся розовым теплом боттичеллиевских раковин. Ухоженные, цепкие коготки, ни одного заусенца. Как по чертежу вырезаны полуэллипсы лунок.

— Меня аж слеза прошибла от наивности тех, что считал нашу повестушку плодом дарования, способностью сотворить кусок жизни в заранее обдуманной условности. Брехня собачья! Все в повести было голой правдой. Какой, к дьяволу, талант! Когда прижмет так, что не дыхнуть…

— Учти! — она поворачивается, упирается личиком в ладони — надо спешить. До опубликования пройдет семь лет. О-о, каких долгих семь молодых лет. И сантехника — это будет не самый страшный жернов из тех, что тебя размелют. Выйдет так, что автор повести — написанной и автор повести — напечатанной будут разные люди. Ты станешь мною. Вернее, тебя как таковой не будет. Ты останешься в своей повестухе, как в домовине, а я начну жить.

Я приподымаюсь и оглядываю ее. Она очень красива и страшна этим, как грех.

— Ну что… незабвенная моя… Появишься на встречах с первыми читателями, на разных собраниях и обсуждениях продуманно одетой, с видом «себе на уме». А главное — скромность. Такая большая скромность, чуть ли не родовое достоинство, так и попрет из тебя.

Писательская среда, разглядев тебя, учует это сразу, учует остренький душок возможного скандала. Ты потом поймешь, как у них скучно. Им захочется узнать, свернешь ты себе шею или протиснешься в их ряды? Бабы легко сворачивают шеи. И это всегда всем интересно.

Маленькое женское кораблекрушение — молодой, нежный труп — масса пожилых спасателей — специалистов по искусственному дыханию — пробуждение к жизни в качестве гаремной единицы — но это ерунда, старики безвредны, как дистиллированная вода, в их гаремах заочницы. Тяжек путь в литературу. Кто только на чем и на ком не въезжал, в какой позе не вползал, какие кренделя и прыжки не выделывал.

Она снова гладит себя по бархату бедра. Сколько ей лет? Когда трещит, не больше тридцати. А сейчас, в молчании, лицо жесткое, усталое, осеннее.

— Я видела, от меня получили и еще ждут чего-то. Вылупились как фотограф при красном свете на сомнительный отпечаток.

Ждут чего-то такого, что указало бы, куда меня рассортировать. В урну с подмоченными собратьями? Или в ложе с закрепителем? А сортировать было уже некого. Я вся, с потрохами, была уже не ты. И они быстро раскусили: бабенка стряпает карьеру не на фу-фу. Фокус прицела за пределами написанного. Корни этого цветочка во что бы то ни стало оттяпают нужное ему жизненное пространство. А за умение казаться растением можно дать ей эту возможность — протиснуться. Джентльменам можно подвинуться. С красивой женщиной приятней в тесноте.

Последнюю фразу она кричит как рыжий на арене.

— А в местной писательской организации как раз, наудачу, образовалась пустотка, ниша, которую могла хорошо заполнить свежая достойная женская фигура. Имевшиеся в наличии литературные бабушки годны были только на оживление равноправием рядов президиумов.

Она хохочет, распахивая хорошо излаженную, белеющую фарфоровыми зубами, сияющую пасть.

Такая может быть только в будущем. Перед концом.

— Представляешь, эти старые лошади все еще выстанывали: «Клава уткнулась в мужественное плечо Василия и задышала полной грудью».

А другие, помоложе… вообще не могли ходить по прямым коридорам, привыкнув юлить и извиваться даже там, где этого не требовалось. Эти писательши бегали с протоколами заседаний, с планами выездов, скакали с какими-то квитанциями, бумажонками, и на их лицах, помимо гордости за порученное дело, стояла вечная озабоченность задержкой регул. Врать они умели феноменально, одновременно двум, и трем, четырем и все в одном, общем разговоре.

— Да, — она переводит дыхание, смахивает улыбку, стучит пальцами под глазами, — да, у них не было достоинства. Того самого, какое я обрела, работая сантехником. — Тварь вонючая, — говорит она, что-то поддев язычком из-под ногтя и разглядывая на пальце. — Видишь, куда залез. На ее пальчике — обломок жесткого толстого волоса.

— У меня руль обшит лисой. Дохлятина пакостная…

— Мера, мера — вот что главное. Старик Платон прав на все сто. Чему-чему, а мере я уже была научена. Нахлебалась без меры. Попробуй-ка я тогда заговорить всерьез, как все и вся требовали друг от друга. У! Всю артель вспугнула бы… Ого, всколыхнулись бы борцы… Бабец-то и впрямь пошел коней на скаку ловить. Нет, не наш человек. К кормушке подходить не умеет. Около правды они суетились, как солдаты-салаги вокруг присланного в часть нового орудия. Целое сонмище оболтусов облепило, и, пихая друг друга, начало надраивать со всех сторон. Они воображали, что, прикасаясь к правде, они имеют к ней отношение.

Надраили. Начистили до блеска. Вот, мол, правда у нас в полном порядке. В случае чего — можно и пальнуть. А выстрелили только раз. Один литературный сверхсрочник спятил и дернул за спуск, ему уже все было до фени. Искрошил в капусту стаю воробьев, напугал всех до смерти и в ящик сыграл. После этого к сильному орудию, да еще со стороны стволов никто и подходить не стал.

Ты потом поймешь, что правда — это не оружие, это как мать-одиночка… Скорее, идея, чем…

— Надоело, — говорю я. Распрямляю затекшую от лежания спину. И только теперь вижу под пригорком сверкающий пустой автомобиль. Чем-то очень знакомый. Дождь, дача, шоссе…

— «Фольксваген», — вспоминаю я.

— Мой, — говорит она, легко вставая. — Ну, и твой. Недостижимого нет. Надо только правильно выходить в люди. Головкой вперед.

Предчувствие грубой хваткой зажимает дыхание. Я бегу вниз. Ощупываю ледяные плоскости машины. Вот! Вот оно, свежее кровяное пятно в заметной вмятине крыла. Горячие, багровые капли падают в мою ладонь, вмиг переполняют ее, струйкой льются вниз, в серую асфальтовую крошку дороги, кровавое озерцо становится маленьким скрюченным силуэтом.