Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Можно было загореться, выяснить в надежде… Но все надежды, кроме ведущей через жизнь, — скоропортящиеся.

Через год после свадьбы я научилась молчать.

Измайлов повторял, что зарабатывает честные деньги, что мог бы получать еще меньше, а хорошая жена все-таки укладывалась бы в рамки доходов.

Продлевая его рассуждения, можно было предположить, что та жена прожила бы, если б он и вовсе не работал, а она была бы незамужем. Но Измайлов никогда не впадал в крайности. Среднее положение своих доводов он считал наиболее благоприятным для внушений и устойчивым для него самого как мужа.

В моем молодом хозяйстве всегда случался какой-нибудь беспорядок. То подгорала еда, не было выглаженной рубашки, то начинал свистеть и капать кухонный кран. Нужно было бежать, делать заявку на ремонт. Отпрашиваться с работы. Как на иголках ждать слесаря. Смотреть на его скрежещущие инструменты и мучиться: дать или не дать? Если дать, то сколько. И, не дав, и передав, и недодав, рисковать навлечь неодобрение: то сантехника, то мужа. А с обоими нужно было ладить.

То любвеобильная моль, забравшись в просторный шифоньер, съела мужнину шапку. Пришла зима. Измайлов достал шапку, бережно насадил на голову. Подгрызенные шерстинки дрогнули и оползли на плечи мужа клочковатым руном. Измайлов всегда испытывал удовольствие, покрывая свою раннюю лысину каким-нибудь меховым изделием. Он не млел перед модной одеждой, но шапками дорожил.

Измайлов стоял перед зеркалом, на его голове тускло мерцала голая баранья кожа.

Таким он мог бы сняться у Хичкока или всполошить шекспироведов находкой головного убора Йорика. Но он не поддержал моих шуток. Особенно шуток моих он не любил и не поддерживал. Даже — неудачных. Он считал: коль я в ладу с миром материальным, мне незачем протискиваться в щель юмора, ведущую в мир духовный. Сферу мыслительных процессов он, философ, считал своей. Там не требовалось мыть и стирать, жена там ему не была нужна.

Однажды я куплю несколько загадочных для мужа «железяк» и без стеснения, без режущего щеки румянца начну учиться ставить прокладки и подворачивать гайки. Для начала. Научусь и добывать воду из труб, и укрощать ее.

Крошка женщина будет закатывать истерики, вопя капризным ртом о женственности, которую она с таким трудом поддерживает.

Бросив раскроенное платье или вязание, станет уходить в многодневное осуждающее, злобное молчание. Начнет рваться из дома куда глаза глядят — лишь бы весело, лишь бы не так трудно, как со мной.

Она прибьется к компании, где под большими градусами завывались безразмерные стихи, толковалось о неортодоксальном христианстве, лаборатории Спиркина, докторе Моуди, «Лолите» Набокова, где женщины — другое вино общества — цедили из себя начитанность, без устали смакуя «Кама-Сутру», а посреди всего этого демократического безобразия столпом успеха возвышался хозяин, казалось, не только квартиры, а всей жизни, в которой ему удавалось и много есть-пить, и много писать-издавать, удавалось иметь все и поглощать с гастрономически развитым вкусом. В широту его взглядов мог провалиться мир, но проза его была чиста и безгрешна, как дева Мария. За рождеством тут же следовал благовест, и снова — рождество. Печатали его бесперебойно.

И маленькая женщина принесет ему однажды свои почеркушки. Хозяин прочтет, скажет:

— Слишком литературно, н-да… И все-таки недостаточно литературно… Н-да… Но… молодц а , молодц а .

Нет вернее способа облапошить, чем внушить дурехе, что она умница.

Наконец в один вполне прекрасный для нее день два хмельных, назвавшихся писателями из столицы, провозгласят ее талантом и притиснут, расфранченную, в ванной, между раковиной и унитазом. Пока один будет звать все бросить и уехать — другой, потеряв географическое ощущение, прохрипит в ухо: пойдем в гараж! А потом оба сольются в желании и послать все к черту, и идти в гараж, и ехать на дачу, лучше — в Переделкино.

Ах, как крошке было неловко, что у нее только я, завязшая в азах сантехники, и Измайлов, срок годности которого явно подходил к концу.

Да! Будет тяжело, иногда обидно. Будут болеть сбитые пальцы, ныть плечи от незнакомых усилий.

Постепенно придет умение. С ним — радость, подтвердив аристотелевское, что именно знакомое доставляет удовольствие. Чтобы любить дело, нужно его знать.

Покоренные бачки, сифоны, трубы, краны перестали для меня существовать. Я становилась свободной.

Но чем больше я старалась подогнать порядок в доме под высокий авторитет честных 120 рэ минус подоходный, тем отчужденнее становилось сознание мужа, определяемое моим бытием. Я действовала, он не понимал, что происходит.

Носок ли был с дырочкой, обнажалась ли стриптизно не мной — молью съеденная шапка, вставала ли какая-то другая мелкобытовая проблема — настроение Измайлова падало, двухметровая фигура сгибалась, и губы скорбно шептали:

— Марго, куда уходят деньги!

О, где же… Где же вы, несправедливо опороченные за простонародную несдержанность, крепкие, горячие, жестоколюбящие пары?

Где вы, темпераментные мужья с золотыми руками? Покажитесь хоть на миг, круглолицые, незагримированные, полногрудые жены с одной десятилеткой!

Пять минут перепалки — и пусть бы сдвинулась мебель… Пусть затихли бы, подслушивая вас, соседи… Вы пошли бы потом по расчищенному, освеженному пространству дня, обнявшись и забыв о моли, носках — обо всем! Если б вообще пошли…

О яростная любовность ссоры! О сладкий кошмар примирения! Где вы, где?

В нашей квартире всегда стояла тишина. У мужа было интеллигентное лицо, а я старалась.

Как выяснили мы, гуляя под сиренями до свадьбы, в детстве и меня, и Измайлова сводили в оперу.

Я видела «Кошкин дом» и «Балду». Настаиваю — видела. Мне было пять лет. Измайлов с корректным нажимом ответил, что в том же возрасте он прослушал «Кошкин дом» и две «Балды».

Преимущество в одну «Балду» послужило ему первой ступенью, на которую он поднял себя, чтобы смотреть свысока. Впоследствии, когда я училась вечерами, Измайлов увеличил культурный разрыв, начав ходить в филармонию. Он возвращался другим человеком.

Вежливый кашель собрания, неподвижные ряды, убаюкивающие пасы дирижера, отмахивающего «сетку», а главное, музыка, которая отдавала, звала идти, не подымаясь с места, — все вместе действовало на Измайлова возвышающе. И чем дальше он уходил от филармонии, из толпы меломанов, тем больше.

Иногда свойства супругов диффузируют. Чаще — внешне. Реже — внутренне, вторгаясь в пласты характера партнера.

Так, в час постмузыкального просветления Измайлов чувствовал в себе некий посторонний намек на возможность действия. Одно появление этого намека уже было для Измайлова работой.