Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Увидел нас. Увидел футляр. И грянул без перехода татарскую свою тарарайку. Каждому, мол, свое, за чужим не гонимся. Так и наяривал, пока не зашли в подъезд. Он что думает, я на своей скрипке играю Хиндемита? Пригласили сыграть с родителями и их девочкой «Полонез» квартетом. Странная затея. Но дети были в восторге.

Сейчас трясемся вместе в кузове. Гудят, перекатываясь под ногами, трубы, газовые ключи, прочее. Позвонила продавщица — прорвало под полом. Что там, кто знает? Взяли все на случай.

Маркус незаметно отгородил 44-м своим размером, криво схильнувшимся сапогом, участок возле моих ног, чтобы не наехали трубы. У него лицо постороннего. Морозов дремлет. Голова бьется о борт, он не чувствует. Мать, родив, оставила его в приюте на другой год после войны.

Двадцать лет он работает сантехником. Двенадцать из них зарабатывал квартиру. Потом отрабатывал за нее — ведомственная. Хотел куда-то перейти, переехать. Остался. Карманы штанов — что-то искал? — вывернуты наружу. Сидит как жульем пощипанный. Лицо у него — спящего — гораздо старше, словно во сне он осознает большее, чем наяву.

Фарид тоже спит. Ветер треплет жесткие волосы. Говорят, с женой у него налаживается. Скоро уедут от тещи, разменялись. Та против него была с самого начала. Отбывал за воровство. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Видно, вовремя посадили. С тех пор никаких дел. И к моим изыманиям халтурных Фарид легче всех относится.

Деньги я отдаю их женам.

Жены, женщины, кажутся мне иногда исполнительным органом, не имеющим власти и волей-неволей решающим те государственные задачи, до которых у государства не доходят руки. Жены всегда знали, например, все, главные и мелкие, способы борьбы с пьянством. Но им оставалось лишь истошно пророчить в каждой кухне, где велись равноправные, один на один, сражения. И противная сторона не оборонялась, а наступала, вкладывая в бои вековечную ненависть к пророку в доме своем, выкрикивающему ересь, какой нет в законах. Деньги я отдаю их женам. Эти рубли могли принести зло. Отобранные и переданные мною, они не принесут и добра. Деньги — ничто.

Фарид качнулся и лег на колени Морозова. Серега, шофер, остановил грузовичок. Перед нами — мосток. Вроде бы крепкий. В толстых упористых быках журчит речушка. После ночного дождя везде грязь, но странно желт, будто помыт, настил. Ни одного следа от проехавших машин.

— Чо встал, ежжай, — говорит Маркус, взглянув на ситуацию.

— Да вот, — скребет щетину Серега, — больно чисто.

Действительно, подозрительно.

Серега спускается с подножки, чавкает сапогами. Видно, как осторожно он ходит по доскам, потопывает, наклоняется, заглядывает вниз.

— Га-га-га, — смеется, идет обратно. — Вот бы щас сбрякали… Сгнил мост-то… О, такая дырища, — он ухмыляется, расставляет руки, косится на Маркуса, — твоя баба пройдет. Брод надо искать. Где-то должен быть.

Он заводит мотор, съезжает на берег, тихо едет по скрипучей гальке.

Мы с Маркусом не спим. Бодрствование объединяет нас будто бы одной общей мыслью. Так кажется всегда, когда рядом спят, а кто-то один, как ты, бессонный, смотрит, и в глазах у него только ответы. Ни одного вопроса.

Думает ли Маркус о мосте, сгнивающем в кажущейся чистоте?

Он молчит. Не мешает предполагать, что да, думает.

Я улыбаюсь, теплота благодарности согревает меня, обволакивает дремой. Это Серега завел грузовик в нагретую солнцем воду. Она вкрадчиво ползет в кузов, заливает жидким блеском трубы, они перестают звякать. Тишина. Маркус, поднимаясь вверх и удлиняясь, что-то говорит беззвучно, как в вату… Вместо слов из его рта выбегают частые белые шарики воздуха, словно Маркус во весь рост стоит и говорит в воде. Интересно — видеть произносимые слова. И не слышать.

…Чистая безмолвная стихия накрывает меня и колет в каждую пору десятками острых сигналов, сливающимися в один длинный молниеносный росчерк, гаснущий в боковых линиях. Чувствую, понимаю, принимаю зов. Выгнув тело, падаю через борт, размыкаю тяжелой головой зеленую глубину.

Зов разлит всюду. Беззвучие насыщено той полнотой значения, какая непосильна ни одному слову, ни всем словам вместе. Зов пронизывает меня, становится знанием, движением, мыслью, плотью и целью. Цель — вот причина моего появления и ухода. Я, рыба, знаю ее изначале. Нужно спешить. Цель моя близка и недостижима. Всегда.

Там, за поворотом, уже стоит по грудь в медленно текущих струях старый, усталый человек. Тянет скользкий узловатый бредень, в который мне нужно попасть. Старик умоляет случай, взывает к великодушию и щедрости удачи, его бьет озноб от каждого подергивания сети, он готов кричать от радости обладания мною. Но поймав меня, он поступит как все.

Выбираю узкую, наспех стянутую веревкой ячейку, застреваю и бьюсь от несвободы, ощущаемой как боль. Он охает, оступается, бессмысленно бормочет, вытягивает бредень из воды, судорожно хватает меня за самое нежное — жабры, протискивает пальцы глубоко в глотку и тащит к дому, скользя мокрым протезом по косогору…

Наконец оставляет нас вдвоем.

Маленькая кудрявая девочка, рожденная в марте и избранная мной, прозрачна от худобы, как икринка. Она поет, ласкает меня, как ласкают дети — прикосновениями легче самой тихой волны.

Она целует меня в закушенные губы своим теплым ртом. Ее не отторгает моя холодность, неумение говорить звуки, мой неподвижный прямой, устремленный в известность взгляд. Неискушенная, она почти знает разгадку, но горячая кровь уже кружит ей голову, заставляет просить вымолвить тайну живого небытия.

Сейчас она увидит ее.

Приходит старик и вспарывает меня ножом. Лишь убив, он может считать меня своей.

Но, дважды отразившись в глазах девочки, я остаюсь только с ней.

Зов услышан и передан.

Течение уносит меня, посмертно спасенную ребенком. Мелкие гребешки речной ряби выполаскивают следы крови из нутра, зарастающего очередным вечным рубцом.

Старик, лысый, похожий на Измайлова и копия Иван Максимилианович, бежит по топкому берегу, припадая на деревяшку, и вопит: «Харакири!..»

Маркус говорит:

— Заехал-таки, водило. Излажу щас тебе харакири… Испуганные Фарид и Морозов сидят мокрые на крыше кабины, таращат со сна круглые глаза.

Вздремнул Серега за рулем, угодил в ямину. Мотор заглох. В кузове вода по пояс. Все в растерянности.

Только зоркий взгляд Маркуса уже разглядел надежду. Ползет она тракторной букашкой, семенит по расстеленной золотой необозримости, кряхтит и тащит за собой черную нитку пахоты.

— Эгей! — кричит Маркус в необозримость, машет худым сапогом. Похоже, он рад случившемуся, как новой конкретной задаче.

— Эй-ей-ей! — вразнобой подхватываем мы, бригада. И Серега-пристебай, из страха перед Маркусом оставшийся в кабине, высунул голову и тоже: