Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Я искала их по затхлым, темным помещениям не для того, чтобы прогнать. Потом поняла — я одна. Этого для них мало.

Сквернословия в первые дни не было совсем. Другое занимало. Может, какая-то ненормальная? Есть такие: учатся, учатся, заучатся, и куда им потом податься после дурдома? Или, может, по какой-то мудреной статье турнули с прежней работы? Может, пьет втихую и по-черному, только ходит чисто? А может, сидела за что?

Так прямо и спрашивали. Так прямо и отвечала — нет, просто захотелось.

Они утвердились в первом предположении — ненормальная. И сошлись в этом со всеми знавшими меня. (А знал ли кто-нибудь из них норму?) Но и с ненормальной в первое время деликатничали, не давали работать тяжелое, в речах держались. Потом шок кончился. Начались будни и срывы.

Как это сказал Измайлов? Бытие определит? Ай ай! Бытие со средой спутал! «И чему вас учут!» — укорил бы мой сосед-дедушко. Это еще что. Однажды Измайлов переводил на английский и в выражении «окружающая среда» поставил слово «Wednesday».

Стоит вернуться на десять лет назад, вспомнить и эту мою жизнь. Измайлов сыграл в ней немалую роль. Пожалуй, именно его в первую очередь не должно удивлять то, что я стала сантехником.

— Марго, куда уходят деньги? — неожидающе спрашивал он. Его сухое, фресковое лицо в сеточке ранних морщин смотрело в глубь наших первоначальных десяти жилых квадратов будто с высоты потолка какой-нибудь там капеллы. Так же устало и скорбно смотрело. Так же было молодо и так же старо, как библейский сюжет.

Он называл свое лицо интеллигентным. Конечно, если не замечать неприятного, можно и так представлять интеллигента — ансамблем из худого вытянутого подбородка, тоскливых двустволочьих глаз, сложного в разных кривых носа и лба, переходящего в лысину. (А в самом деле… Какое оно, лицо интеллигента? Не знаю) Ничего широкого, толстого, мясистого, того, что Измайлов, потомок многих поколений работного люда, мог бы носить с полным правом. (И с достоинством.) Но он вырос худым. Это никак не занимало его в детстве и юности, когда простительно стесняться внешности или, наоборот, считать себя красавцем. Лицо взрослого худого интеллигента стало отправной точкой для его размышлений на тему «куда уходят деньги».

Измайлов неизвестно почему думал, что с этим лицом во времена древние он ходил бы на Форум разглагольствовать с Цицероном, ни меньше, ни больше. (Ты был бы рабом на каменоломнях, утверждала я.)

У Петра I Измайлов сидел бы в ассамблеях. Непременно по праву руку, оттеснив плебея Меншикова. (Если бы не сгнил в болотах под Питербурхом, язвила я.)

При Алексашках и Николашках смог бы въехать в члены какой-нибудь академии. И сидел бы, думал, рассуждал… (А не ходил бы с сумой по вымирающим от голода волостям.)

— !!! — взрывался Измайлов.

Он боролся за 120 ассистентских рэ в кулуарах университета и постоянно раздражался несовпадением ощущаемых им значительности и интеллекта с той ролью, которую играл в действительности.

Он мыслил, следовательно, существовал. Денег у нас вечно не хватало.

Родители уверили его, что для интеллигента счастье не в деньгах.

О, превратно понятное слово! Оно летит белокрылым, полным чистого значения голубком. Но бьется слово, бьется во врата другого сознания, наконец проникает, проходит, проползает извилистыми путями… Опадают перышки, утолщается шея — и злокачественная метаморфоза! Слово — уже не голубок, а белесый опарыш. Суть его не в радостях свободного полета, а в жирном тепле наземной кучи.

— Счастье не в деньгах? Зачем тогда зарабатывать их? — решил послушный сын и мой муж. В нравственном отношении его родители шли в ногу с духом времени, с остальными трудящимися массами, тоже считавшими, что счастье не там. А коль так, то ничего не мешало массам подрабатывать и некоторым изобилием, а не скудостью, доказывать себе и детям правоту ходячей формулы.

(Вот, мол, Ваня. Папка принес не 150, а 250, а мамка все равно ворчит. Значит, сынок, не в рублях дело.)

Трудящиеся массы вкалывали. Это избавляло их от презрения к металлу, от изнурительных размышлений о счастье и его адресе. В семье мужа (как так вышло?) деньги, чуть большие тех, что получал отец и его мать, считались предосудительными и нечестными. «С трудов праведных не наживешь палат каменных» — такого рода бытовали у них пословицы. Вероятно, это была защита, самооправдание, как многое, имеющее социальные корни. Родители жили по принципу — «не высовывайся». Не высовываясь, они сохранили покой в семье, избежали многих неурядиц, бед и — такова уж обратная сторона медали — в силу этого не могли по-настоящему работать. Настоящая работа требует именно «высовывания». Деньги у них имели одну нравственную значимость. И, уподобляясь людям, приобретали в некотором смысле даже внешность.

Деньги соседа, «отгрохавшего» дачу и поэтому «вора», были «чужие и дикие». Ведь он работал на лесопилке и, значит, крал лес. «Чужие дикие» деньги представлялись моему мужу-ребенку разнузданной оравой мужиков-неинтеллигентов, ведрами пьющих водку и святотатственно заедающих ее громадными шоколадными плитками. Последняя подробность вызывала у маленького Измайлова зависть и слезы.

Свои, честные деньги приходили сами. Ради них не нужно было красть — просто сидеть надо было, как мама, в бухгалтерии и папа — в юрконсультации. Крошки денежки приходили послушно, как примерные дети, принося конфетку, платье — маме или рубашку — папе.

Итак:

1. Воровство — «дикие деньги» — «отгроханные» дачи и шоколад.

2. Тихая работа — свои денежки — мелкие покупки.

Поняв однажды нехитрую альтернативу, на которой воспитывался Измайлов, я удивилась ее глобальной применимости. Следуя ей, можно одинаково вырастить и трудягу и грабителя. То, что порицаемый пункт № 1 при сопоставлении с пунктом № 2 мерк и терялся в ничтожестве и презрении, — это ведь только родители предполагали. Сопоставление могло пойти и наоборот. Пункт № 2 тоже достаточно устрашающ.

Утверждение через отрицание — расплывчато, ибо, предупреждая об одном, отсылает к множеству.

— Счастье не в деньгах. А где?

— Муж не курит, не пьет. А что же это все-таки за муж?

Измайлов вырос под прохладной сенью пункта № 2, женился и стал размышлять. Не о пункте № 1, а о множестве других, о каких он не знал ничего и не знал даже того, как к этому относиться. О жизни.

Он не стал ни вором, ни работником. Потому что и там и тут нужно развивать деятельность.

Измайлов немного работал и немного крал. Незаметно для всех и для себя. Он воровал время, которое тоже деньги. «Время — деньги». «Счастье не в деньгах». Значит, нет его и во времени. Он не ценил время. Он не обожал часов и минут. И ему были заказаны мгновения, которые хочется остановить. Все было для него серо, уныло, как вечность.