Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Как мне был понятен тогда жест протеста в виде харакири. А вот взять и молча вывалить на ответственный стол свои кишки, потому что все разговоры бесполезны. Потому что все в жизни оскорбленного — причина его смерти. Но я решила жить. Что менялось в моей жизни, кроме специальности? Сама я оставалась прежней. Мне не был страшен крах взглядов и представлений, связанный с переменами. А вот чужого краха всегда стоит подождать.

В полной горячего тумана кухне (в бачке на газу отбеливались простыни) я ожесточенно мыла и скребла посуду. В те дни предметы личного хозяйства достигли наивозможной чистоты. И с доступной кухне откровенностью произносила обличительные речи.

В черный затылок сковороды — шмяк! — ком чистящей пасты, он же вопрос редактору.

— Почему завернули мой материал о Варламовском свинооткормочном комплексе? Пять лет вся область ждала, когда же прилавки проломятся от «своей» свинины, и вдруг — пшик! Глухота! Молчание! Все псу под хвост! Все испарилось — и капвложения, и репортажи о ходе строительства, и обещания, и соблазнительные прикидочные килограммы на душу населения, читая о которых народ щелкал зубами. Пропал и сам комплекс. Куда?.. И я, и вся область знали ответ на этот вопрос. Никто не спрашивал, и, естественно, никто не отвечал. Словно комплекс, как предатель-диссидент, удрал за границу. Со всеми народными тыщами. И лучше — молчать.

— А ну-ка скажите, — садистски втирая едучую смесь в лицо глубокого блюда, — где моя заметка о чуде исчезновения рояля из театра?

Я потянула тогда «веревочку», и на ее конце, за великаном музинвентаря, за несколькими тюками бархата, также загадочно пропавшими, показались десятки кубометров пиломатериалов, из которых зав. постановочной частью театра возвел не декорацию, а вполне реальный, всамделишный дом-крепыш о шести комнатах.

Не исчезнувшие ценности, а нашедшийся дом почему-то напугал Ивана Максимилиановича. Он позвонил куда-то и изменился в лице еще сильнее. Узнал, что в этом доме неделю отдыхал кто-то такой, что и вымолвить страшно. Через три дня стало известно, что дом этот вовсе не дом, а творческая дача всех артистов, построенная в согласии со всеми законами.

По окончании «следствия», произведенного газетой «Призыв», Иван Максимилианович еще целый день безжизненно улыбался, как вдова на свадьбе дочки-перестарка.

Рояль, оказалось, на даче. В полном здравии. О бархате, как о мелочи, редактор промолчал, разрешив моему воображению обвивать этим материалом фасады театральной дачи и выстилать им полы в ней, так как было очевидно, что и бархат — там же.

Пых-х — обдавало меня нестерпимым жаром кипевшего белья. Раскаленная крышка-щит жгла ладонь. Защищаясь ею от пара, я вонзала деревянное копье в булькающие, попутанные друг с другом тряпичные комья, топила их, и они снова, надутые силой мыльных пузырей, выползали и шипели, грозя ошпарить.

— Почему так случалось, что, о чем бы я ни бралась писать, даже на нежную тему о воспитании детей в дошкольных учреждениях, я все равно в конце концов неотвратимо натыкалась на воровство? И снова была должна молчать?

— Почему вы напомнили мне, Иван Максимилианович, что два года назад у вас уже был предынфаркт?

Мне жаль людей, страдающих сердцем от солнечной активности. Но ваше-то сердце замирало от страха перед светилами куда менее удаленными и несравнимо мелкими. Не все болезни имеют благовидную причину. За насилующий ваше трусливое сердце духовный развратец, в котором так удобно жить при соблюдении тайны, надо бы заключить вас — принудительно — в соответствующий диспансер, потребовать поименный список бывших с вами в контакте и лечить их, молодых, и может, еще не безнадежных.

А вам нужно не горевать, а утешаться тем, что человек смертен, иногда внезапно смертен, и это счастливое свойство разом освобождает от страха. Как окончательная правда.

Газета выплюнула меня без фанфар, без фимиама, и сама я тоже не жалела себя. Хотя какая-то часть меня ужасалась сантехническому будущему, тосковала и звала остаться. Она всегда страшилась перемен, лила слезы, умоляла о прощении, покое, примирении, постоянстве.

Пела ли я на выпускном вечере в школе — она невпопад присоединяла свой рыдающий голосок. Уезжала ли из родного города, прощалась ли с людьми, которых, вероятно, не встретить больше, — крошечная женщина сжимала мое сердце, как комок проплаканного платочка, задыхалась от горя, от потерь и билась о меня остальную, словно о стену.

Я росла, мужала — она с каждым годом становилась все меньше. Она узнала много «нельзя» и «надо», сделалась затаенной и осторожной, как ребенок-сирота, живущий сам по себе. У нее не было никого, кроме меня. А мне было некогда заниматься ею. И она пошла замуж.

Вот ее, маленькую мою мещаночку, мне пришлось утешать. Неновыми рассуждениями о чистоте и грязи.

— Грязь не в возне с грязью. Грязно не замечать грязь, — говорила я ей. Знала, малютка-женщина мечтала о нарядных, летящих, словно на сквозняке, платьях. Она была красива и мучилась этим. Ей хотелось, чтобы мужчины смотрели ей вслед, чтобы кожа ее была розова и свежа, чтобы вокруг были цветы, картины, ласковые, снисходительные люди. А как она любила изящные, веселящие ножку туфельки! Я только однажды купила ей такие.

— Не бойся. Наружной грязи нет. Нам нужно жить так, чтобы каждое наше дело было завершено до конца, а значит — чисто. Ты же видела — можно привыкнуть к грязи. Поэтому нам с тобой нельзя привыкать.

Шепотом я читала ей Бодлера: «Есть запах чистоты, он зелен, точно сад…» Она всхлипывала.

Ей нравился Евтушенко.

Я не могла оставаться в газете. Я вся смердела от несделанного, обойденного, замолчанного.

Это длилось секунду, никак не больше. Мои пальцы успели сделать только один виток подмотки. Ноздри вздрогнули, услышав далекий мертвый смрад рыбьих внутренностей, взгляд сузился в точку.

…Стремительно увеличиваясь, точка летела с листа дерева за окном. За точкой, как за сильнейшей линзой, тяжко рождая друг друга, рвались взбухшие клетки, пульсировала цитоплазма. Собственно, это разрушались буквы, слова. Они сливались, образовывая другое: уже не слова, а звук, чье-то пение, всхлипывание и скрежет. Вдруг распахнулась полутемная комната. Под потолком сушились пучки чистотела. В углу громоздилась бугром куча красного картофеля. На грязном полу сидела и плакала кудрявая девочка.

Она долго играла в тазу с белой живой рыбиной. Рыба терлась о руки, сыпала в ладони серебрушки чешуи и вот-вот должна была сказать влажным холодным ртом что-то тайное, какую-то удивительную, неслыханную, неведомую правду, но пришел дед, отругал девочку за мокрое платье и тут же, на глазах, зарезал рыбу черным ножом с треснувшей рукояткой.