Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Тогда он брал выстиранные мною брюки, нес, роняя, на балкон. По пути намек гас. Измайлов забрасывал брюки на веревку и ложился читать.

Скоро брюки уже летали по околотку, гонимые микрорайоновским смерчем. Падали на чужой балкон, вызывая горячие расспросы супруга и алую растерянность его жены.

Вечером, вынося мусорное ведро, я находила брюки в кустах, злобно скомканные в узел.

В свою очередь, я, помыв, постирав, стерев, убрав, поставив и положив на место, приготовив, погладив и выхлопав, тоже испытывала будто бы не свое, музыкальное ощущение. Четкое стаккато пульса в подушечках пальцев, изъеденных содой и порошком. Мощное, блаженное тутти усталости во всех членах. Все переделав, я чувствовала музыку.

Измайлов, напротив, должен был воодушевиться ею, чтобы испытать потребность в действии, лучше — однообразном.

Вероятно, из него вышел бы отличный строевик, чья стихия — шагистика по плацу в громе духового оркестра. Но от службы в армии он как-то уберегся.

Даже в расслабляющие минуты совместного погружения в музыкальные отголоски спрос и предложение между мужем и мной не совпадали.

Зато маленькая кокетка всегда и легко ладила с Измайловым.

Казалось, каждый из них, мягчея и раскисая, снисходит до другого. Снисхождение всякий раз начиналось с того, что муж напрочь забывал обо мне. А крошка женщина — обо всем, что было свойственно Измайлову как человеку.

Их сближение не было восхождением. Торопясь, оно катилось под гору, теряя в суете снижения все отличительное от тысяч других. И где-то на дне, чувствуемые одним осязанием, умалившись до признаков пола, они становились наконец достойными и равными: крошка женственного, слипшаяся с крошкой мужественного. Они всегда спешили, две крошки на губах Кроноса.

Меня же, третью в их постели (ни сесть, ни встать, как связанный Гулливер; поворот головой — и волосы больно натягивались на колышках-пальцах Измайлова), щадя, накрывала онемелость, даря состояние неприсутствия.

В темноте оставались звуки — единственные опоры, по режущим пикам которых можно было уйти. Исчезнуть.

Прыжками — через зыбкое, чавкающее болото, жадно засасывающее и отрыгающее из плодоносных глубин скользкую влагу. Через частый осот вдохов и выдохов, отравленных испарениями дезодорантов.

Бегом — к далекой лунной полоске, ввалившейся через окно спасительным аншлагом ночи.

Скоро, скоро будет утро.

Тогда самым близким в музыке было для меня ощущение предшествующего духовному итогу огромного труда. Труда, безусловно, физического.

Я слушала и слышала, как каждый великий с криком боли, ужаса и отвращения обнаруживал в себе животное. Как сдирал покровы чуждой плоти. Как зверь выл в нем, сопротивлялся и хотел быть. Как в труде, только в труде делался человек.

Все бетховенские, например, симфонии — об этом.

Измайлов же относил формулу «Труд создал человека» к очень далеким временам.

К животному, к той искомой обезьянке, чьей задачей было — вкалывать, видоизменяться, терпеть голод, холод, снова вкалывать в бессчетных поколениях, чтобы он, Измайлов, наконец создался и ходил бы в филармонию.

То, что труд уже создал человека, само собой закрывало для него тему. Измайлов знал: он — человек. Слово это, понятие, давно и безнадежно витало над ним, как отчаявшийся голубок над пепелищем. Измайлов не знал, что процесс превращения длится. Будет длиться всегда. Для того, кто хочет быть человеком.

А в сущности, все симфонии — неоконченные.

Слышу: Маркус — Морозову, шепотом:

— Что интересно… Я про такое в книжках не читал. Только закинул… Грузило не успело опуститься. Сразу — ррраз! Веришь, нет, как ждала, чтоб я ее зацепил. Веду ее, а она зырит, как судья, бельмы выпучила… Харя такая зеленая, в тине… Лет полста с гаком, не меньше. Старая… Идет, собака, как бревно, только бери. А подсака у меня не было. Подвел ее… Хвать, дурак, руками… Она мне хвостом по соплям — и ушла. Матерая, гада. Не рыбак я, не совладал… Не понравился ей. Природа, блин…

Морозов — Маркусу, шепотом:

— Не ори, Маргариту разбудишь. У меня тоже было. Большую упустил…

Что говорит дальше Морозов, я не слышу.

…Чувствую порывистое движение воздуха, холодным веянием опахнувшее меня. Не птица ли пролетела? Оборачиваюсь.

Около меня, на пригорке, сидит маленькая розовокожая женщина. Такая крохотная, будто я ее вижу в перевернутый бинокль. Она свободно раскинула по траве стройные ножки в изящных туфлях.

Улыбается и проводит кончиком язычка по краям отполированных ногтей.

— Ни хрена ты еще не понимаешь вот что, — говорит она нежно. — Конец света! Никаких сил нет слушать твою ахинею. Да, да. Весь твой жар правдоискательства, все потуги, все поиски — остывшее приторное пойло. Разве что прополоскать рот. И выплюнуть. Вместе с памятью о себе, такой чистой и честной. Тьфу! Забудь, как первую ночь. Ее не за что помнить, нашу первую ночь. Не правда ли?

Она сплевывает, оглаживает розовый бархат платья на бедре. За этим жестом — ласки не одного, многих мужчин.

— Конечно, — отвечает она. — Не Измайловым же это кончается. Ты еще много узнаешь любви.

«Спасибо, — думаю я. — Как раз это сильней всего меня беспокоило».

— О-о! — смеется она. — Какая неприступность! Хочешь, я расскажу тебе, как это случится однажды, потом еще, еще. Рыбонька моя, тебя будут любить.

«Не нужно».

— Правильно, — легко соглашается она. — Загадочность красит. — И меняет тон на деловой.

— Когда ты соберешься все это написать? Ну-ну… не делай козье лицо! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Писать — это как мстить. Тебе осталось только накорябать на бумаге. Хорошо бы пораньше. Тогда и у меня сдвинулись бы сроки. Мне не повредил бы годок-другой. Ведь все начнется с этого недоноска. С твоей куцей повестушки.

Она ложится, закидывает ножку на ножку, пассом фокусника выхватывает из травы горящую сигаретку.

— На поверхность мертвой зыби тогдашнего литературного моря, где непотопляемо торчали всего несколько кораблей — каждый сам себе флагман, — где вперевалку ходили пузатые буксиры и бултыхалось несметное количество утлой мелочи, а на отмели ежедневно выбрасывало трупы самонадеянных пловцов, ты вынырнешь случайно. Везунишка! Два-три сочных описания того блюда, которое всегда в меню, но редко на столе, — это тебя и вынесет. Твою повестуху назовут правдивой.

Женщина оборачивает ко мне смеющееся лицо. Без единой морщины. Даже там, где они неизбежно должны появляться при смехе, их нет.

— Тогда начнется мода на правдивость. Тебе не смешно? Все кинутся расколупывать болячки. И чем больше их кто-то найдет и чем дурнее они будут вонять, тем умудренней и прозорливей будет считаться их расковырявший. Тебе повезет. Твое женское рукоделье, твои кухонные философизмы никого не затронут. По этому пункту не обольщайся. Ты выедешь на броской, антиэстетической ситуации, на этой сантехнике.