Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Это ты… убила ребенка, — хрипит мой голос.

Она цинично кривит синие губы:

— Такую трогательную кудрявую девочку с правдивыми глазами? Не дури! Ты же понимаешь, что она — образ, символ…

— Живая кровь? Символ?

…Сжимаю кулаки.

Женщина прыгает от меня в «фольксваген», газует, машина пятится, мчится, пожирая задом черные клубы ночной пыли и оставляя за радиатором светлую дневную пустоту.

— А иди-ка ты с таким будущим… — кричу я. И просыпаюсь.

На пригорке молчание. Такое, какого я никогда не слышала в бригаде. О чем я и сообщаю собравшимся. Маркус красен и кроток, словно его утихомирили по сусалам в отделении. Молчит. Молчит Мухаметдинов Фарид, лежит — лицом в траву — как боец в кинофильме. Я жду, и Морозов, который всегда лучше воздержится, чем скажет, тяжело отдувается и молвит за всех:

— Так ведь и мы… Такого от тебя… Не слыхали еще…

Внутри меня начинает оползать слой за слоем мелкий и щекотливый камнепад.

— А чего ждем?

— Конца, — мрачно говорит Морозов. — Скоро Серега подъедет. Эта так и не пришла.

Смеюсь тихонько. Смех булькает, наполняет меня, будто горячая вода отопительную систему после долгого перерыва. Течет энергичное тепло, ищет выхода, рвет кипятковыми струями куски ржавчины на прямых поворотах. Губы мои раздвигаются. Смех свистит и повизгивает, шипит, как застоялый воздух из-под клапанов. Не могу остановиться. Хохот давит, напирает на горло, выжимает слезы. Бригада смотрит на меня теми однозначными лицами, какие бывают у людей, когда рядом кто-то тронулся, а они остались. Терпят и ждут врача. Такие лица затягивают приступ.

Шатаясь, подбираю свой «дипломат» с инструментами и ковыляю, спускаюсь к магазину на согнутых ногах, приседая от бьющей в поджилки шалой, играющей силы.

За двойными, никогда не раскрывающимися рамами окон лежит вверх лапами голосующий коллектив мертвых мух. Меня опять гнет пополам.

— Рамы замазаны — наглухо — с обеих сторон… И-и мухи, ха-ха, все-таки пролезли — зачем? Чтобы подохнуть! И-ха-ха…

Дальше мух, за пыльными стеклами, под тусклым светом сорокаваттки, вышагивают по водяному полу важные пустые кульки, крутится бумажная рвань, заваливается набок, как пьяный, полумешок намокших пряников. И все.

— Низя… — захлебываюсь я, — низя без продавца. Без продавца ценностей — нельзя… А нам надо! Починять!

Ударяю в переплет ослабевшим кулаком, и вся рама, такая угрюмая на вид, охотно высаживается, рушится на другую, и обе они весело разбиваются на составные. Хохоча, перешагиваю через открытый проем.

Александр Аверьянов коренной оренбуржец.

Работает в редакции областной газеты «Южный Урал».

Публиковался в журнале «Литературная учеба».

Ночью Коля дважды просыпался, а пока из крана сходила невкусная теплая вода, стоял сонной тетерей возле раковины на кухоньке. Потом, отдуваясь, чувствуя на подбородке, коленях щекочущие струйки, пил. Вода была холодная, как железо на морозе, и заставляла разъединяться внутри что-то крепко сжатое, препятствующее дыханию.

Утро не принесло легкости. Небо было подернуто сероватой дымкой; во дворе, под окученными деревьями, в коричневой пыли кувыркались воробьи. Поднимая бурунчики пыли над собой, воробьи взлетали на деревья, отряхивались и очумело глядели вниз. В звуках не было обычной звонкости, словно между всем, что имело свойство лязгать, греметь и позванивать при ударе друг о дружку, была вставлена невидимая вязкая пленка.

Коля долго лежал на кровати, просунув ноги между прутьев никелированной спинки. За последний год кровать стала совсем короткой, и он боялся, что однажды во сне просунет ноги между прутьев, ненароком повернется и сломает ногу. Он часто смотрел на эти свои ноги — длинные, мосластые, с огромными ступнями и острыми коленями — и недоумевал, как это так получилось: люди, дожившие до старости, не доходят ему и до плеч, а он разгуливает среди них каланчой, он, который еще год назад терялся среди них, был совсем незаметным. Все это было непонятно, несправедливо и досадно тем, что постоянно приходилось думать об этом большом теле, иначе оно цеплялось за что попало, не слушаясь, вызывало подозрительные улыбки знакомых…

Он чинил во дворе велосипед, когда вышла Тамарка в длинном домашнем халате. Тамарке едва за семнадцать, она на год старше Коли, но уже замужем.

— Здравствуй, Колечка, — сказала Тамарка и села, плавно положив руки на спинку скамьи. Коля уронил ключ, нагнулся, но не мог сразу поднять его потерявшимися руками.

— А Колечка все ключики роняет, — сказала Тамарка. — Что же ты, Коля, роняешь ключики?

Он сердито посмотрел на нее.

— Ах, я мешаю Колечке? Мне уйти?

Он нервно застучал по гайке.

— Сиди.

— Ба! — подняла Тамарка брови. — А Колечка разговорился!

Он покраснел, глянул куда-то в сторону и сказал, словно объясняя причину своей растерянности:

— Плоскогубцев нет…

— У Колечки нет плоскогубцев! А у нас есть плоскогубцы. Хочешь, я тебе дам плоскогубцы?

— Не надо мне твоих.

— Хочешь, хочешь! Идем, Ни-ко-лай!

И Коля, пойманный узкой ладошкой за жилистое запястье, пошел за Тамаркой, оступаясь, задевая каблуками ступени. Сзади у халата был глубокий вырез, в вырезе виднелась дорожка позвонков, горошинами бегущих к тонкой шее. Позвонки, шея, розовые маленькие уши, небрежные кольца светлых волос над ушами и над шеей — вот что видел Коля сзади.

В прихожей Тамарка забралась на табурет и, прогнувшись в талии, стала перебирать на полке всевозможные коробочки, банки, склянки.

— Ф-фу! — сказала она наконец, и тут неожиданно взметнулись широкие рукава халата, что-то холодное и твердое ударило Колю по плечу и клацнуло о пол; что-то волнующе мягкое закрыло Колино лицо, затем поползло по груди, а Тамаркины руки внезапно оказались на Колиной шее — тонкие и гибкие руки. Он мотнул головой и увидел перед собой светлое пятно лица, на светлом — красное (губы! — подумал он), и, проведя большим шершавым языком по пересохшему небу, дотронулся своими губами до красного пятна, не зная, что же ему делать дальше.

Тамарка быстро разъединила руки и уже стояла в сторонке, улыбалась.

— Ты что, ты что, Колечка! Ты еще маленький!

Он кое-как открыл знакомый с детских лет замок и выскочил на улицу. Во дворе, под крыльцом, жила собака. Это была гладкая молодая сука, чистоплотная и своенравная. Она часто сидела в задумчивости на задних лапах и временами ворчала, недовольная ходом своих собачьих мыслей. К ней приходил косолапый и бестолковый кобель Мишка, и только с ним она была истинно весела. Звали собаку Белкой за манишку на шее, а вообще-то она была рыжая. Второй год под крыльцом рождались щенята, очень похожие на Мишку. Куда они пропадали, неизвестно. Но это, видимо, мало заботило обоих.