Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Одна моя слезинка упала на прозрачный кувшинчик и оставила на нем влажный след.

— Не плачь, а то выплачешь свои глаза, разве они не нужны тебе?

— Кадыр! Куда ты опять пропал?

— Иду!

Нет-нет, глаза мне нужны: в классе, когда я смотрю на строчки, или когда мама посылает меня на дорогу, чтобы взглянуть, пришла ли из стада наша корова с белой отметиной на лбу, или когда я сижу возле очага, танура, чтобы предупредить маму о том, что молоко вскипело. А иногда мама просит, чтобы я посмотрела на нее в новом платье и сказала, идет ли оно ей.

Идет, очень идет! Моя мама всегда хороша, даже когда она сидит у танура и печет лепешки. Опускается темная ночь, тополя теснее окружают нас, черные гроздья винограда напоминают опущенные кучерявые головки ягнят, небо становится удивительным от множества появившихся черных кошек с горящими глазами, а мамины глаза наполняются слезами и блестят, отражая огонь танура.

Я от самых наших ворот бегу к этим блестящим над тануром звездам, к ее звездам, и потихоньку, нежно прикасаюсь к ним губами; ресницы звезд щекочут мои губы, но я их целую…

Мама смотрит на меня.

— Почему ты плакала?

— Я не плакала.

— Но почему же глаза у тебя влажные?

— Я много смеялась.

— A-а, понятно, а что у тебя в руках? А ну, покажи!

Я протянула ей подаренную мне стеклянную штучку.

Прозрачный кувшинчик, а внутри дрожит несколько тоненьких проводов.

— Зачем ты это взяла?

— Мне ее Кадыр дал, электромонтер.

— Береги, чтобы она не разбилась.

— А что это такое, мамочка? — Я уже и сама знаю, но спрашиваю нарочно.

— Это электрическая лампочка. От нее в комнате вечером светло становится, как днем.

— Но как же это происходит? Объясни!

— Ты же видела, как столбы устанавливают. Потом на эти столбы натянут провода, а к концам проводов в домах подсоединят вот такие лампочки, как у тебя. Затем на стенах приделают кнопочки, нажмешь на такую кнопочку — и загорится свет.

— Значит, лампочка нам пригодится и разбивать ее нельзя? Я буду беречь ее.

Пусть они поднимают и устанавливают столбы, протягивают провода. Для себя я нашла увлекательное занятие: часами с большой осторожностью я наношу на этот стеклянный кувшинчик с тонким горлышком всякие рисунки. Правда, он стал теперь похож на волшебный кувшинчик, разрисованный всеми цветами — теми красками, которые мама бережет в пиалах и в которых она кипятит свои нитки. Красные, желтые, голубые, зеленые…

Мой волшебный кувшинчик сразу стал похож на глобус, на зеленый шар, на весь мир. Теперь этот прекрасный маленький мирок принадлежит мне и моим статуэткам.

— Робия, где ты?

— Я здесь, мамочка.

— Ты почистила ламповое стекло? Промой его, взрослая моя доченька.

— Хорошо, мамочка.

— Родненькая моя, какая ты стала большая.

Я вытираю свои выпачканные краской руки о подол платья. Нехорошо получилось. Мамочка обидится… Статуэтки по порядку расставляю вдоль подоконника, а разукрашенную лампочку ставлю перед ними.

— Раз-два, еще! — слышу я и, сняв стекло с керосиновой лампы, сую его в холодную печь под котлом, наполняю золой, потом закрываю ладонями отверстия с обеих сторон, крепко прижимаю стекло к себе и бегу на улицу — в сторону ручья. Там сажусь на берегу под ивой у воды.

Я теперь взрослая девочка. Сама зажигаю лампу. Каждый вечер у ручья промываю с золой закопченное ламповое стекло — осторожно, чтобы не разбить его. Оно становится чистым и прозрачным. Потом я наполняю его солнечными лучами.

— Солнышко к вечеру перед закатом, — говорит мама, — у нашего ручейка личико свое омывает. Те искры, что блестят в воде, — пылинки солнца.

Мамочка моя, только ты способна говорить такие слова!

— В тот миг, когда пылинки солнца рассыплются по воде, промой свое лицо станешь красивой, славной и во сне увидишь солнышко.

А я всегда вижу во сне луну…

Возле раскаленного танура влажное, в капельках, ламповое стекло, если поглядеть через него на огонь — кажется желтым, а вода внутри напоминает беспокойную живую рыбу, она трепещет и блестит.

— Мамочка, золотая рыбка!

Мама, улыбаясь, целует меня в лоб, но у этой золотой рыбки, которую бережно держу я в своих руках, ничего не просит. И вообще она не хочет, чтобы золотая рыбка помогала ей. Ведь я рядом!

Я здесь, рядом, всегда возле танура, возле своей мамы: когда лепешки пекутся в тануре, с нетерпением жду, хочу свежих лепешек. А когда я сыта, то хочу скорее проголодаться… Я очень люблю маму, и танур люблю, и лепешки, и человечков своих, и воробышков тоже люблю. А вот летучих мышей не люблю, я их боюсь.

— Как дела? — слышу я чей-то голос у воды.

— Ничего, — отвечаю и тут же спрашиваю сама: — Чего тебе?

Это подошел тот самый человек — Кадыр.

— Лампу моешь? Ну ничего, всего-то несколько дней осталось тебе ее мыть!

— Почему несколько дней?

— Потому что мы тебе принесем свет.

— Я знаю.

— А знаешь ты, откуда мы проведем вам свет и как?

— Издалека, через провода.

— Ты прежде видела когда-нибудь такое чудо? Представляешь, лампочка осветит все вокруг как солнце. Только одна такая лампа — и пожалуйста, на улице будет светло как днем.

— Как здорово! Ночью мне можно будет выйти во двор? Не надо будить маму.

— Ты боишься темноты?

— Да, в темноте в наш двор залетают летучие мыши.

— Кадыр! — раздается голос одного из монтажников. — Ты спроси у нее, играют ли мыши у них дома по ночам?

У него толстый, похожий на кувшин живот и тонкая шея, а неприятное лицо напоминает испещренную бороздами кринку.

Я смотрю на Кадыра и притворяюсь, будто ничего из слов толстопузого не понимаю.

Кадыр делает вид, что тоже ничего не слышал, он молча встает и направляется к рабочим, вместе с другими берется за конец столба.

Закопченное стекло лампы становится чище и светлее. Не люблю черный цвет, темноту и беззвездные ночи. Боюсь летучих мышей, они наводят на меня страх, и тех людей, которые приходят к нам домой ночью, я остерегаюсь.

Мама их встречает гостеприимно: расстилает на суфе [1] Суфа (тадж.) — небольшое возвышение, сделанное из глины, на котором сидят и отдыхают. скатерть — дастархан и угощает их горячими лепешками. Они рассаживаются вокруг мамы, не отходят ни на шаг от нее. Она не против, чтобы они посидели у дастархана спокойно, поговорили и поиграли со мной.

Но они мало играют со мной. Больше шепотом о чем-то просят маму, а она вынимает из танура лепешки и поминутно покачивает головой из стороны в сторону.

— Нет-нет, — слышу я ее тихий голос.

Больше всех беспокоит ее бригадир Валиходжа. Он всегда приходит один, ставит ногу над тануром, локтем опирается на колено и медленно, степенно, будто наставляя, начинает свою речь.