Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Боль утихла, плечи почувствовали капли дождя. Ветер внезапно кончился. Прошла мать, тяжело дыша, шаркая по асфальту стоптанными туфлями. Сверкнула молния, обдав Колю мертвенно-синим светом. Он хотел заплакать, но слезы не шли, и, мучаясь от судороги в щеках, стремясь как-то избавиться от нее, он неожиданно для себя протянул:

— Ы-ы-ы-ы…

Пугаясь безысходности этого звука, он подавил его в себе, конвульсивно дергая спиной.

Подошла Белка, он взял ее на руки, крепко сжал худое тельце и неожиданно для себя зашептал старые, никогда не приходившие ему после далекого-далекого детства слова заговора, который когда-то пела ему мать: «У собаки заболи, а у Коли заживи…»

Дождичек побрызгал, побрызгал и перестал. Дожди в этих местах бывают не часто.

Сайф Рахимов окончил на родине, в Таджикистане, государственный университет имени В. И. Ленина, работал редактором телевидения.

Участник VIII Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве.

Автор двух книг прозы.

— Солнце боится ночи!

— Почему, доченька?

— Когда наступает ночь, солнце убегает…

— Солнце сильнее темноты.

— Почему, сынок?

— Когда солнце восходит, темнота исчезает…

— Мама!

Молчание.

— Не могу…

Не могу я поднять тяжелую крышку этого сундука. Статуэтки, человечки мои, и вы не можете помочь мне. Но и сама я виновата: дала вам губы, но не дала голоса. Не сумела я этого сделать, ведь не чародейка я и не колдунья, не знаю волшебных слов!

Я маленькая девочка, у которой сейчас каникулы, и целыми днями, пока мама в поле, я считаюсь хозяйкой нашего дома. Я — хранительница дома; когда мамы нет, я запираю дверь изнутри и сижу с вами, мои человечки.

Вы послушны мне, вы не смеетесь надо мной, только смотрите на меня. И всегда молчите…

Представляю себе, что те голоса, которые доносятся с конца нашей улицы, — ваши, но сама знаю, что это голоса электромонтеров.

Сколько дней уже, как они устанавливают столбы для электропроводов. В тот день, когда приехали электромонтеры, я сидела напротив вас, человечки мои, играла с вами; услышав шум грузовика и грохот от падающих на землю тяжестей, я выбежала на улицу. Но они уже успели уехать. Я увидела только удаляющуюся автомашину, пыль от которой поднялась над тополями и окутала их. И еще увидела черепки под забором, вот эти самые, что теперь лежат перед вами. Я собрала их в свой подол и принесла к вам.

Чувствуете — от них идет запах молока. Ведь это обломки глиняной кринки-подойника. Рано утром моя мама вымыла ее и повесила на заборе, чтобы она высохла под солнцем: когда высушишь глиняную посуду под солнцем, она издает благоухание. Понюхайте черепки! Они пахнут парным молоком, да?

— А ну-ка, раз-два, взяли!

Нет, я никак не могу открыть этот сундук. Его крышка даже не сдвигается с места. А мне хочется надеть свое новое платье и выйти на улицу. Платье лежит на самом верху в сундуке. Оно зеленого цвета, узоры и рисунки на подоле, воротнике и на груди вышиты мамой разноцветными нитками — желтыми, красными, пурпурными и зеленоватыми. Стежки каждого узора выполнены очень тонко. Мамочка моя, какая ты искусница!

Но сундук не открыть, и придется в старом платье выходить на улицу.

А вы, подружки мои, сидите спокойно. Не всех вас я смогу уместить в своем подоле.

Пусть большой сундук нельзя открыть — я приоткрываю сундучок поменьше и достаю оттуда бумаги. Письма! Это те письма, которые мама — думая, что я сплю — читает по ночам, сидя перед лампой, и слезы безутешные проливает.

Строки писем складываются в моей голове в разговор:

— Не избегай меня!

— Я не избегал.

— Но ты ведь не хочешь со мной даже встретиться!

— Боюсь…

— Это и значит, что ты избегаешь меня.

— Вовсе нет.

— Знаешь ли ты, что в эти минуты я не хочу быть одинокой?

— Не понимаю, о чем ты?

— Понять нетрудно. Я хочу, чтобы все знали, что отец моего будущего ребенка — это ты.

— У людей есть глаза, когда он появится на свет — увидят, что на меня похож, сами все поймут…

— А ну, опусти-ка свой подол, — сказал вдруг один из них.

Я вздрогнула:

— Не могу, у меня в подоле человечки.

Он подошел ко мне. Я присела на землю.

— Покажи своих человечков, — сказал он и заглянул в подол.

Статуэток у меня много. Среди них есть такая: тельце сделано из глины, глаза из кусочков стекла, а ресницы из стеклянных крупинок. Она всегда молчит. Но я не хочу, чтобы узнали, почему она молчит. Хочу, чтобы только смотрели ей в глаза, долго-долго смотрели…

…Ее глаза увлажняются, блестят. Нет, нет, это не статуэтка моей матери…

— Какие красивые человечки, — сказал он.

— Ага.

— Дашь мне одного?

Я не знаю, что ответить, ведь я дарю их только тому человеку, который мне улыбнется.

Он улыбается мне, но…

— Что молчишь? Не хочешь?

Знаю, отойдете и выбросите статуэтку на дорогу. А это нехорошо. Она будет смотреть вам вслед и ждать: вернетесь или нет? Она будет верить: вернетесь! Она будет долго ждать. Она останется под снегом. А потом растает снег, пойдет дождь — ее размоет, тельце расползется, а глазки, прилипшие к грязи, останутся у дороги сами по себе: мокрые, блестящие, живые.

Нет, нет, это не статуэтка моей матери…

— У тебя так много статуэток, — продолжал настаивать он. — Кто их тебе дал?

— Сама сделала.

— Нет, девчонки никогда не делают человечков из глины. Это мужское дело, оно под силу только мальчишкам…

— Неправда. Сделала же меня мама!

— У тебя нет отца?

— Меня мама сделала! Мама, говорю! Мама…

И плачу — долго-долго и сладко. Когда я плачу громко, мне становится легко и радостно, будто какая-то тяжесть спадает с души, и хочется, чтобы мне подарили что-нибудь. Пусть даже пустой орех или арбузную корку, и те возьму. Я наполню их красочными, светлыми мечтами. И я плачу — долго-долго и сладко…

— Ты не плачь, я же тебе и так верю.

— Кадыр! — слышу сквозь слезы чей-то голос.

— Иду! — откликается мой собеседник и бежит на голос.

— Раз-два! Еще — взяли! — кричат электромонтеры и под эти возгласы понемногу приподнимают столб. Вновь и вновь кричат они то же самое, ухают — и столб поднимается все выше и выше. Мальчишки вторят им:

— Взя-а-а-али!

Наконец монтажники устанавливают столб и утрамбовывают вокруг него землю. Передышка.

Мой новый знакомый, Кадыр, опять бежит ко мне.

— Ты не плачь, я пошутил.

Он сует мне в руки что-то наподобие маленькой тыквы, из которой пьют воду. Нет, скорее наподобие кувшинчика, прозрачного и загадочного кувшинчика; может быть, это волшебная лампа? Дети смотрят на меня с завистью.

— Не разбей! — предупреждает меня Кадыр. Но я ничего не могу ответить, мои мысли заняты этим кувшинчиком. Почему это я должна разбить его? Никогда! У меня ведь много стеклышек, больших и маленьких, желтых, красных, голубых и зеленых — разноцветных; у меня есть и черное закоптелое, дымное стекло, через которое я смотрю на солнце.