Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Дай-ка я теперь скажу, — прервал тишину Чернецкий. — Сначала — о Зубе… Знаешь, Саня, ты не обижайся, но в тебе столько злобы накопилось, такие стратегические запасы… Ты уж постарайся — распределяй равномерно между всеми молодыми. Я Купряшина поддерживаю: что ты в Елина вцепился! Доведешь парня до точки, потом будешь, как тот мордоворот на суде, «мамочка!» орать… И мы с тобой влипнем.

— Значит, опять я виноват! А ну вас всех… — Зуб с грохотом рванулся к двери.

— Сядь! — вернул его на место Титаренко. — Сам разговор начал — теперь слушай!

Дожидаясь, пока восстановится тишина, Чернецкий катал из мякиша серые горошины и вслед за единицей стал выстраивать ноль.

— Несколько слов о моем друге Купряшине, — наконец продолжил он. — Скажи мне, Леша, скажи честно: против чего ты борешься? Чего ты хочешь? Елина защитить или всех «стариков» как класс уничтожить?

— Я хочу справедливости!

— Какой?

— Что значит — какой? — не понял я.

— А то и значит, — с готовностью объяснил Чернецкий. — На словах у нас одна справедливость, а в жизни — совсем другая! Ты думаешь, люди на «стариков» и «салаг» только в армии делятся? Ошибаешься. Разуй глаза: эти на работу пехом шлепают, а те в черных бугровозах ездят, эти в очередях давятся, а те в спецсекциях отовариваются, эти… Или вот пример: меня из института, дело прошлое, за прогулы поперли — заигрался в любовь с одной лялькой. А сынок председателя горисполкома даже на сессиях не показывался, однако окончил институт с красным дипломчиком и за границу стажироваться поехал… Выходит, он — «дед», а я — «сынок». Вот так! Запомни, Купряшин: там, где появляются хотя бы два человека, сразу встает вопрос — кто командует, а кто подчиняется. У соседей два подразделения из одного призыва сформировали. Так там молодые сами свои порядки устанавливали: кто здоровее, тот и «дембель».

Я сидел и ошалело смотрел на Валерку, развернувшего передо мной целую неуставную философию, а ведь это был тот самый парень, который всего год назад изображал гудок в излюбленном казарменном представлении, которое называется «дембельский поезд». Делалось это так: рядовой Мазаев блаженно возлежал на койке, а несколько молодых раскачивали ее с ритмичным перестуком, создавая полную иллюзию мчащегося вагона. Другие «салаги» мотались под окном, размахивая зелеными ветками, и обозначали убегающий дорожный пейзаж. Валера через равные промежутки времени рожал протяжный железнодорожный звук. А я был свежим встречным ветерком…

— И последнее, — помолчав, прибавил Чернецкий. — Я допускаю, Лешенька, что «стариковство» идет вразрез с твоими нравственными принципами. Я уважаю твои убеждения, но тогда у меня вопрос: как жить дальше? Если ты не будешь «стариком», придется быть «салагой», третьего не дано. Вольные стрелки только в сказках бывают… Подумай хорошенько! На этом, полагаю, можно закончить нашу профилактическую беседу. Все-таки праздник сегодня!

Чернецкий замолчал, хмыкнул и снова стал катать хлебные дробинки.

— Ты будешь говорить? — спохватившись, спросил меня Титаренко, за долгим монологом он совершенно забыл о своих председательских обязанностях.

Говорить… В розовощеком детстве я очень любил смотреть телевизор, особенно взрослые фильмы, где постоянно кто-то с кем-то спорил. Конечно, мне были непонятны причины их разногласий, меня волновало другое: кто прав? Я спрашивал об этом отца, он, не задумываясь, указывал пальцем на мечущийся по экрану серо-голубой силуэт и объяснял: вон тот! Тогда у меня возникал другой вопрос: если «вон тот» прав, то почему же этого никак не хотят понять другие люди из телевизора? Почему? С возрастом я понял: мало знать истину, нужно еще иметь луженое горло, никогда не лопающееся терпение и крепкую, как нейлоновая удавка, нервную систему…

— Ребята, — с соглашательской гнусавинкой заговорил я, обводя взглядом «стариков», — пусть каждый из нас останется при своем мнении… Пусть! Но ведь нужно быть человеком независимо от того, сколько ты прослужил. Знаете, у меня все время не идет из головы рассказ замполита о тех «дембелях» из Афгана…

— Ты еще Олега Кошевого вспомни! — осклабился Зуб.

— Заткнись, кретин, — взорвался я, понимая, что все порчу, но остановиться не мог. — Тебе, как человеку, про Елина рассказали, а ты что сделал, подонок?!

— А что Елин сделал? — передразнил ефрейтор. — Бегал жаловаться замполиту!

— Кто тебе сказал?

— Видели…

— За стукачество наказывать надо! — сокрушенно покачал головой Шарипов.

— В самом деле, Леха, такие вещи прощать нельзя! — поддержал Чернецкий, отрываясь от хлебных шариков. — Чтоб другим неповадно было!

— Пусть только из наряда вернется! — Зуб стукнул ребром ладони о табурет.

И я понял, что теперь нужно спасать не абстрактную идею казарменного братства, а конкретного рядового Елина с редким именем Серафим.

— Он не жаловался. Это точно! — твердо сказал я.

— Откуда же комбат все знает? — ехидно поинтересовался Зуб.

— А ты думаешь, у комбата мозгов нет и он не догадывается, кто больше всех к молодым лезет?

— А почему же Уваров раньше молчал?

— А ему так спокойнее: ты молодых держишь, он — тебя, и полный порядок. Только вот накладочка вышла: замполит засек, как Елин выдранные пуговицы пришивал… Понял?

— Понял! Ты сам комбату и настучал!

— Что-о?!

— Малик видел, как ты в штаб бегал! — торжественно сообщил Зуб.

Повисла тяжелая, предгрозовая тишина. Хорошо телевизионным героям, они в конце концов доказывают свою правоту, в крайнем случае дело заканчивается оптимистической неопределенностью. А что делать мне? Оправдываться, суетливо пересказывать разговор Уварова и Осокина, а потом снова уверять, что Елин не ябедничал… Можно… Но мной овладела какая-то парализующая ненависть ко всему происходящему, какое-то черное равнодушие…

— Леха, почему ты молчишь? — тревожно спросил Чернецкий. — Зачем ты ходил в штаб?

— Стучать, — коротко и легко ответил я.

— Ты соображаешь, что несешь? — медлительно опешил Титаренко.

— Могу повторить: сту-чать…

— Купряшин, не выделывайся, не ври! Скажи, что ты врешь! — почти просил меня Валера Чернецкий. — Он сейчас скажет!..

Я молчал. Ребята сидели потупившись. Цыпленок смотрел на меня с ужасом. За обоями скреблись мыши. Титаренко встал:

— Какие будут предложения?

— Гнать его из «стариков»! — сладострастно крикнул Зуб.

— Будем голосовать? — неуверенно спросил сержант.

И мне стало смешно. Как же в нас въелся дух всяческих заседаний, если даже сейчас не нашлось никаких других слов! Может быть, они еще постановление станут читать?

— Единогласно… — обведя взглядом поднятые руки, продолжал Титаренко. — Принято решение: считать Купряшина… Ну, в общем, с завтрашнего дня до «дембеля», Леш… Купряшин — «салага». Кто будет относиться к нему иначе, накажем точно так же… Ясно?