Елена Афанасьева - О любви я молилась

— Да это еще с той поры валяется, как мы с тобою познакомились...

— То есть, уже четыре года валяется.

— Да.

— Но мы с тобою презервативами не пользовались никогда — с самого начала наших отношений. Я все время принимаю таблетки!

Дима понимает свой промах и пробует подкорректировать версию:

— Этот презерватив мне по наследству достался — лежит здесь еще с той поры, как я машину купил у Володьки; я этот бардачок не чистил — он там всю жизнь валяется.

Машине, как и нашим отношениям, четыре года. Покупалась она почти одновременно с моею, и знакомились мы с Димой тогда же.

— Значит, презерватив лежит здесь уже четыре года, и за это время его никто никогда не обнаружил и не выбросил?

— Да!

— Вот как.

Я озадачена тем, как он нагло врет. Именно этим я сбита с толку и не знаю теперь, с какого боку, так сказать, подступиться, как парировать. Я-то играю по правилам, а Дима — нахрапом берет, по-наглому, лишь бы отбрехаться.

Я кручу презерватив в руках. Эх, если бы на нем обнаружить хоть какой-то штамп или дату. Ведь на презервативах положено ставить даты! Что за левая продукция? Дима углом глаза наблюдает за мною. Увы, нет ничего! Такое впечатление, что кто-то с облегчением выдыхает? Или мне показалось? Я пробую еще что-то сказать, но Дима орет как бешеный:

— Все, ухожу, надоела мне эта нервотрепка, эти бесконечные придирки и подозрения!

Я замолкаю — «затыкаюсь», так сказать. На дачу мы приезжаем оба взъе­рошенные, молчаливые, готовые при малейшей возможности атаковать друг друга.

Тут я вспоминаю, что в мае нынешнего года мы привезли на дачу новую плиту, подаренную подругой за ненадобностью. Это было очень удачное при­обретение, ибо наша старая дачная плита представляла из себя нечто невра­зумительное. В общем, мы плиту привезли опять-таки на Диминой машине, однако возникла одна очень неприятная загвоздка: выяснилось, что нет клю­чей от дачи, и потому в домик войти нельзя, а значит, невозможно произве­сти перестановку плит и забрать старую плиту — вывезти ее куда-нибудь на свалку. И что делать с новой, привезенной плитой — не везти же ее обратно домой, не тащить на четвертый этаж? Пришлось делать большой реверанс в сторону соседей, с которыми у нас отношения были подпорчены, и просить оставить у них на участке привезенную плиту, поскольку на нашем участке забора не было и плиту могли украсть.

При чем тут проблемы с плитой? — скажете вы. А вот тут мы и дошли до самого интересного: дело в том, что в каждой из наших машин имелось по комплекту дачных ключей, и хранились они, естественно, в бардачках автомобилей. Таким образом, независимо от того, на какой из машин мы на дачу выезжали, ключи от дачи мы забыть не могли — ни при каких обстоя­тельствах. Вот так мы страховались на случай особо тяжелой, двойной, так сказать, рассеянности. Но в тот несчастный день, когда была привезена на дачу плита, в бардачке Диминой машины ключей не оказалось. Само собою разумеется, что бардачок мы тогда перерыли вдоль и поперек несчетное число раз, и каждый собственноручно. Когда же пропажа ключей была установлена, Дима выглядел как-то странно. И лицо его исказила непонятная гримаса. Я запомнила это выражение — оно удивило меня: у него был такой взгляд, такой вид, будто он понимает или догадывается, почему пропали ключи, или он, возможно, знает, кто может быть причастен к этой пропаже. Я даже спро­сила его тогда, не догадывается ли он, куда подевались ключи. Только вразу­мительного ответа не получила.

Сейчас я напоминаю мужу об этом эпизоде. Но с равным успехом могла бы этого и не делать. Разве в такой ситуации, как наша, это уже на что-то влияет? Или меняет? Изменить точно уже нельзя ничего! В общем, Дима фыркает и уходит подальше от меня — копается где-то за домиком. Ну, а я залезаю на зимнюю грушу собирать фрукты. В груди у меня многочисленные вопросы и разносторонняя боль, и я начинаю потихоньку напевать, бравируя этой болью. Отважно и почти небрежно устремляюсь на самую верхотуру груши. И в этом риске и в распевании, которое становится все громче, чище и увереннее, — мой вызов Диме и всему тому, что творят со мною сейчас жизнь и люди. Все мои песни — из того периода, когда накал страстей самый высо­кий — из юности, конечно. Тогда все пелось под гитару — громко и с боль­шим чувством, и тогда все происходящее в жизни и в песне казалось таким серьезным! Впрочем, других песен из более поздних времен, да таких, чтоб смогла допеть до конца, я все равно не знаю.

Что ж, начинаю с высокодраматичного хита старшеклассников:

— Прощай, прощай, моя любовь, прощай!

Не в силах я скрывать свою печаль.

Не целовать мне больше губ твоих,

Я буду долго вспоминать о них.

Привлеченный и заинтересованный моим пением, Дима является из-за домика и начинает мне активно помогать со сбором урожая, принимая ведра, переставляя лестницу и сдержанно давая советы по поводу того, где и какие фрукты лучше срывать. Приносит и длинный шест со стаканчиком для съема груш и начинает снимать те, что особенно труднодоступны. Он явно обеспо­коен тем, как я веду себя наверху, и стремится упредить и урезонить меня и всячески обезопасить мои рискованные движения на грушевом дереве. Дело идет в три раза быстрей — вот что значит настоящая мужская хватка. Но самое главное, что при любых обстоятельствах Дима не теряет заботливо­сти и галантности. Он во всем настоящий кавалер — до мозга костей. Такой реальный стопроцентный мужчина. Теперь, когда я его теряю, в полной мере оцениваю все его лучшие — величайшие — мужские качества. А главное, я теперь в полной мере понимаю, что он мне дорог и любовь его дорога. Неуже­ли нельзя ничего поделать? Переделать? Размеры моей горечи и так немалы, а все происходящее делает ситуацию, в которой я оказалась, еще горше. Пол­ный тупик!

Мой голос крепчает, я затягиваю другую песню:

— Эх, гостиница моя, ты гостиница.

На кровать присяду я — ты подвинешься.

Занавесишься ресниц занавескою —

Я на час тебе жених — ты невеста мне.

Наплывает слез туман, а в глазах укор.

Обязательный обман — умный разговор.

Сердце врет: «Люблю, люблю», — до истерики.

Невозможно кораблю без Америки.

Ничего у нас с тобой не получится —

Ты привыкла голубой мукой мучиться.

Видишь, я стою босой перед вечностью,

Так зачем косить косой — человечностью.

Тема песен, слова, — все это весьма плотно совпадает с моим внутренним состоянием: одна драма подчеркивает другую, внутреннее напряжение обре­тает форму, выходит наружу, звенит и вибрирует в воздухе. В этот момент я сильна, я — почти победительница.

Нельзя сказать, чтобы мое пение и песни не возымели никакого действия на Диму — ведь человек он чувствительный, да и драма в его душе такая же, как и в моей, и его жизнь ломается вместе с моею. Но, увы, тем не менее, наблюдая за Димой в эти дни и часы, я увидела, уловила во всех его повадках, действиях и словах некую жесткую внутреннюю обусловленность и зависи­мость от чего-то или кого-то иного — не от меня, не от нашей жизни, конечно же. И в этом была неумолимость и безысходность для меня. Я видела, что он по своему новому пути идет, как по железным рельсам катит, — такая предопределенность и зависимость от этого пути была в нем. И сам он — как железный паровоз на этом пути — смахнет с него не глядя любого, кто поме­шает, и не остановится — раздавит всех и вся, кто на этом пути попадется. И я видела, что мне его с этого пути не свернуть. Им уже управляет другая сила, выше, чем все происходящее вокруг, и превосходящая все мои возмож­ности, мыслимые и немыслимые.