Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Тяжело все это представить, но можно. И представляется. И ужасное, и якобы утешительное. Но почему-то ни на том, ни на этом сосредотачиваться не хочется. И смысл слов отца не в том, что запретил возвращаться без побе­ды, а в том, что на вас, сыновья мои, ответственность за нас с матерью, за всех людей, за свою землю. И вы это должны хорошо помнить и знать.

Как же жаль себя, когда об этом думаешь! Василию жаль себя, Ивану себя, Никодиму себя. И каждому по-своему. Каждый за эти несколько дней войны натерпелся такого страха, что хоть под землю спрячься от всего того, что видел, что пережил. Но от своего страха нигде не спрячешься. Превозмочь бы его. А пока он, страх твой, будто ускользает от тебя, словно ужасы войны, в которые попали твои товарищи по эшелону, — тебя не коснулись. Неправда, коснулись, да еще как! Зацепили, обожгли, да так, что спасения нет даже здесь, недалеко от дома, на этом чердаке, на пыльном прошлогоднем сене, где, кажется, ничто реально тебе не угрожает, а если и будет угрожать, так старуха предупредит. Она не спит, слышно, как плещет в корыте вода, наверное, ста­руха стирает военную форму парней.

Иногда на подворье становится тихо. Должно быть, хозяйка прислушива­ется к тому, что делается вокруг усадьбы, ее легкие шаги по твердой земле от сарая к дороге и назад нарушают тишину, потом затихают.

А шаги старухи такие же легкие, как и у матери, когда она ходит по двору, боясь потревожить сон сыновей: спят на чердаке на сене, поздно пришли с гулянья из Забродья. Вот только не слышно громкого голоса отца:

— Мать, женихи уже вернулись?

Эх, отец, никакие они не женихи. Нет у них еще постоянных девчат, пока еще ни к одной сердца по-настоящему не прикипели. Да, парни твои уже осмелели: кавалеры! Они уже не стесняясь танцуют с девчатами, и даже случается, провожают их домой. И только. А ты — женихи! Конечно, и Ване, и Никодиму очень хочется какую-нибудь обнять, прижать к себе, поцеловать: юная кровь кипит. Но ведь не получается, очень непросто сделать это. Может быть, и девушке, которую после танцев провожаешь домой, тоже хочется твоей ласки, но, как говорят, «блюдет» себя для того, кто станет ее мужем...

— Вернулись. Тихо, Ефим, не кричи. Дай им поспать.

— Какое поспать? Косить надо. Пойду подыму!

— Не трогай. Сам же был молодым. Помнишь ли?

Остывал отец:

— Помню. Пусть поспят.

На дворе становилось тихо, только легкие шаги матери еще долго словно плыли в воздухе, такие дорогие сердцу сейчас и незабываемые.

Как они там, мать с отцом?

Непростой была эта ночь для парней.

4

Утром, так и не решив, идти домой или на восток, где должен быть фронт, Василий, Никодим и Иван спустились с сеновала.

Только-только начинало светать. С восточной стороны над лесом в густой синеве слабо высветилась желто-розоватая полоска, заявив о пробуждении природы, а через минуту желтизна залила полнеба, вокруг усадьбы запели птицы, дохнул ветерок, пробежал по вершинам и ветвям деревьев.

Какая война?! Где она? Не приснилось ли парням все то, что было с ними за последнюю неделю? Нет, не приснилось. Вон из сеней со стопкой солдат­ского обмундирования выходит старуха. Молча подает ее парням: переодень­тесь. Берут чистые и отутюженные брюки и гимнастерки, идут назад в сарай, молча переодеваются. Не дома, на чужой усадьбе, на чужом хуторе, который на ночь дал им приют.

Старуха еще вечером говорила, что ее хутор немцы пока обходят: зачем он им? И дорога эта им вряд ли нужна. Лесная, глухая. Это хорошо, что такая.

Переоделись. Штатское, сыновей хозяйки, положили на сено. Одной стоп­кой. Услышали с крыльца: «Умойтесь и идите в дом».

Конечно, надо ополоснуть лица. Тяжелая ночь выпала парням. Многое передумано, о многом переговорено. И все сводилось к одному: что делать дальше, как быть. Дом совсем близко. Как же тянет домой!.. Особенно теперь, когда ночевали, будто дома на сеновале, когда вчера поужинали, как ужинали дома, когда одежда (не хочется думать о ней как о форме) чистая, будто мать выстирала.

Опять услышали с крыльца:

— Парни, кто там из вас старший? Кажется, Василий? (Пожалуй, слыша­ла, как Никодим и Иван часто к нему обращались по имени.) Говорю, завтра­кать идите, а то остынет.

— Спасибо, мамаша, — ответил за всех Василий. — У нас старших нет.

— Как же так? Вы же солдаты, должен быть.

Не ответили. Молча вышли из сарая. Уже хорошо рассвело. День обещал быть солнечным, светлым. Над лесом, над дорогой взошло солнце. Пока еще большое, но уже слепящее.

— Мамаша, — сказал Василий, — мы вашу одежду там оставили.

Василий слышал, как их командир, лейтенант, так на станциях обращался к женщинам, приходившим к эшелону, которые приносили солдатикам хлеб, молоко, а то и сало.

— Пусть там, если она вам не нужна в дорогу. А то...

— Спасибо, не нужно.

— Придете домой, в свое переоденетесь? А то берите, мало ли кто встре­тится в дороге.

— Не надо, — сказал Никодим. — В форме пойдем.

— Ну и хорошо, если так, — старуха широко раскрыла двери в сени. — Позавтракаете, а тогда и идите куда вам надо.

Она первой направилась в дом.

5

Вчера, пока хозяйка хутора кормила их ужином, пока сидели за столом у окна без занавесок, смотревшего на дорогу, дом казался чужим. Впрочем, это был самый обычный деревенский дом. Не очень большой и не очень малый для семьи, которая когда-то жила здесь: хозяин, хозяйка и пятеро детей.

Был он по местным обычаям без перегородок, но разделен пополам легки­ми шторами, раздвинутыми к стенам, с печью справа, сразу же, как пересту­пишь порог, с лежаками вдоль стен. А также с вилами, ухватами, горшками, стоящими возле печи на жестянке. С кувшинами, кружками и мисками на полках, приделанных к стене справа у двери из сеней. С запахом хлебной закваски, таким мягким и теплым, — войдешь со двора в дом — нет ниче­го приятней, чем этот запах. И конечно же, с иконой в углу, обрамленной вышитым полотенцем.

Вчера парней в доме интересовал только стол и что на нем. А на столе, длинном, сколоченном из досок и ничем не покрытом, — нарезанное больши­ми брусками сало, огромная сковорода с глазуньей, кувшин молока и душистое колесо своего хлеба, который у хорошей хозяйки никогда не переводится.

Вчера, изголодавшись, жадно ели, глаз от окна не отводили, ведь рядом с домом дорога из Забродья в район. А теперь, утром, немного освоились, в окно поглядывали реже. Да и старуха говорила, чтобы не боялись, дверь в сени и дверь во двор открыты, а слух у нее еще хороший, посторонний звук за версту слышит.

И вновь каждому из них она чем-то напоминала мать. Василий видел свою. Невысокая, худенькая, с поседевшими, как у этой старухи, волосами. Вот только мать не казалась такой старой. И вообще его мать выглядела намного моложе. И глаза у нее не такие, как у хозяйки хутора. У нее словно выцвели, а у матери — темно-голубые, хотя цвет их менялся в зависимости от настроения. Если радостно — светятся каким-то неземным светом, добро­той не только к своим детям, а ко всем людям. Когда мать печалилась, глаза ее тревожно темнели.