Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Вы не думайте, мы не дезертиры, — поспешил оправдаться Иван. — Мы...

— Ничего, ничего, — не дослушав, успокоила его старуха. — Все еще наладится. Всякое бывает. Идите за мной в дом. Перекусите, успокоитесь, поспите ночь, а там — как Бог даст.

Это «ничего, ничего» немного успокоило парней. Так всегда говори­ли женщины в Забродье и в Гуде, если кто обидит их дитя и оно заплачет, прибежит к маме. А мама: «Ничего, ничего... » Дескать, хватит, наплакался. (Здесь утешение и сочувствие.) И сразу же пахнуло родным, и так захотелось домой — хоть сейчас беги, невзирая на надвигающуюся ночь.

После ужина, когда парни, поблагодарив хозяйку, собрались выходить из-за стола, она, глянув на них, сказала:

— Побрились бы. Есть чем, свежее будете, да и форму снимите, уж очень заношена. Заодно и исподнее снимите. Я все постираю. К утру высохнет, ночи теплые, ветерок, а нет — так поутюжу, печь вытоплю, угли в утюг будут. И воды нагрею. А вам дам одежду моих сыночков. И исподнее дам. Оно чистое, их ждало. Вот и пригодилось.

Дома парни уже брились, и в поезде один раз — тоже. У Никодима и Ивана щетина была густая, темная. За то время, что шли, у них появились неболь­шие бородки. Но все равно глаза и фигуры выдавали — молодые ребята.

У Василия лицо заросло меньше, бородка редкая, светлая. Хотя то, что было на щеках у парней, бородками назвать трудно — всего неделю не бриты. Конечно, побриться не мешало бы — придешь домой, как беглый каторжник. (Бытовала такая фраза у мужиков, если кто-то очень долго был не брит.)

— Как-то неудобно, — пожал плечами Иван. — Да и идти нам уже не­далеко.

— А что тут неудобного? — возразила старуха. — Далеко-недалеко, а в чистом лучше. А я своим парням после постираю, как пойдете. Может, пока они придут, так еще не раз их одежда таким, как вы, пригодится. Бог знает, когда война окончится. А когда мои сыночки вернутся, найду во что им пере­одеться, коль эта сносится. Трое их у меня, и две доченьки. Доченьки старше парней. Доченьки еще до финской войны в город отлетели. Замуж там вышли. А парни тут, при нас с отцом, были. А война началась, пошли на фронт. Может, кто из вас с ними где встречался? Дорошкевичи их фамилия. Сергей, Юрка и Гришка. Высокие такие.

Парни пожали плечами.

— Значит, не встречали, — вздохнула старуха, провожая парней к сараю. — Оно так, мир большой, и повсюду люди. Здесь, считай, рядом с людьми живешь, в каких-то верстах тридцати-сорока от деревень и поселе­ний, а встретишь кого из знакомых, так в кои-то веки, и то — чаще в городе, на базаре. А вы с моими сыновьями незнакомые. Но все равно может случиться, встретите моих сыновей, они сейчас там, где все люди, тогда скажите, что видели их мать. Скажите, что ждет, крепится. Скажите, говорила, что через ваш двор с начала войны много разных людей прошло и на запад, и на вос­ток. Но все больше туда, где воюют, — махнула рукой на восток. — Скажите, всех привечала: и тех, и этих. Мало что с человеком бывает, если страшно. Но страх и стряхнуть с себя можно, коль голова не потеряна.

Старуха говорила с парнями, наверное, понимая, что идут они и сомне­ваются, туда ли идут, куда надо. Может быть, лучше бы к фронту? Понимала, что на перепутье они. Говорила с ними вроде странно, но при этом постепенно подводила к тому, что нельзя им домой идти, надо пробиваться туда, «где все люди». А там и ее сыновья.

Парням было неприятно: поучает. Только еще неизвестно, где теперь были бы ее сыновья, если бы попали в такую ситуацию, как они. Может быть, первые побежали бы, в плен сдались, или были бы уже давно дома. Василий, Никодим и Иван перед врагом руки вверх не подняли. А могли бы. Так что, бабушка, говорить можно разное, если ничего не знаешь.

Побрились. Перед небольшим зеркалом, вмурованным в печь около шест­ка. Посмотрели друг на друга — будто и непривычно уже — опять парни, такие же, как шли в военкомат, побрившись перед дорогой дома. Но шли они на войну в чистой одежде, в штатской, а теперь к телу липнет грязная солдат­ская форма.

Пока умывались у колодца, раздевшись до пояса, затем переодевались в сарае, старуха принесла и положила около лестницы на сеновал стопку чистой одежды и вышла во двор. Василий сказал, что, пожалуй, переодеться в штат­ское не помешает. Вдруг приедут немцы, так мы — сыновья старухи.

— Сыновья, сыновья, — передразнил его Никодим. — Они же форму нашу увидят. И вообще, зачем нам переодеваться? Побежим, а они к старухе: «Где красноармейцы?»

— Да не будет тут никаких немцев! — почти закричал Иван. — Один: переодеваться-не переодеваться, а второй. Бабушка хочет как лучше, чтобы в чистом пришли домой.

Сказал и осекся: что это я? Куда иду? Хотя известно куда: домой. А куда же еще? К фронту? А где он? На востоке. Но где конкретно? Сколько до него идти? А дом совсем близко, может, километрах в тридцати-сорока отсюда. За день можно дойти, а вот дойдешь ли до фронта — неизвестно. Убить могут, в плен можно попасть. Да мало ли что может с тобой случиться. А дом и есть дом. Родители поймут, спрячут от немцев, пока наши придут, а потом, и тогда.

Стоп! Пусть и так, но что будет «а потом» и «тогда»?..

В такой ситуации страшно и то, что может быть между этими словами, якобы дающими надежду на что-то лучшее. Да и после них.

Если взять Никодима и Ивана, то нечего надеяться, что отец позлится-позлится, да и пожалеет своих сыновей и простит их. Нет, он очень строг в том, что касается совести. А здесь прежде всего затронута совесть: все на фронте, а вы — под мамкино крыло...

Конечно, мать есть мать. Она будет жалеть их, как жалела всегда, засту­паясь за них перед отцом.

Помнили парни, как, провожая на войну, отец остановился за деревней на мосту, стал на колени, перекрестил их, затем сказал, что нет им без победы дороги назад...

Помнили, как леденящая душу дрожь пробежала по телу и у одного, и у другого: посмейте только вернуться с позором. Пробежала, и сразу же вспых­нуло ранее неизвестное чувство ответственности за мать, отца, за землю, по которой шли: не мальчишки, мужчины, на войну идут, только зачем, отец, напоминать об этом? Сомневаешься в нас? Да ты этими своими словами будто ворота на дороге домой перед нами захлопнул!

Жгли сейчас отцовские слова души его сыновей. Еще как жгли: нет, не зря, не просто так он их сказал, отец просто так ничего не говорит.

Многое виделось сыновьям Ефима Михайловича Боровца за этими сло­вами. Хотя, казалась бы, слова и есть слова. Их можно и не услышать. На них можно не обратить внимания. Тогда идите домой, Никодим и Ваня, дома шанс остаться в живых возрастает. Но знайте, многие ваши земляки, с кем вы шли на войну, не вернутся домой, погибнут, и может быть, их будет больше, чем тех, кто вернется. А уж таких, как вы, прибежавших под отцовское крыло, может и вовсе не быть. Встретитесь когда-то с теми, кто после победы придет с фронта, что им скажете?.. И что ваш отец скажет тем, кто воевал?..