Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Они сидели в темноте у стола в комнате Стеклянного Глаза и молчали. Шляп они не сняли.

Хозяйка внесла горящую свечу.

— Долго же вас не было. Господин Эмиль заходил несколько раз и спрашивал вас. Кошка его окотилась — принесла пятерых котят. Если хотите, можете взять одного. Во вторник он обещал зайти еще разок.

— Почему во вторник?

— Он сказал: во вторник.

1931

Эсэсовское командование, не считаясь с волею бессильного населения, отклонило требование американского генерала сдать город без боя и подписало приказ об обороне, хотя изменить что-либо было уже невозможно.

Вюрцбург-на-Майне, город, славившийся вином, рыбою и церквами, смешение готики и барокко, где каждое второе здание являло собой неповторимый памятник искусства, город с тысячетрехсотлетней историей, был в двадцать пять минут разрушен. На следующее утро Майн, в зеркале которого еще недавно отражался красивейший город страны, все так же неспешно и величаво катил свои воды среди щебня и пепла — вперед, в бесконечность времени.

Иоганна шла берегом реки. Позади были отчаяние и безнадежность, впереди сияли свежей зеленью ивовые кусты, распускались и наливались соками на солнце, словно ничего не произошло. Здесь, за городом, все было как всегда. По всей долине стлался шелковый ковер, — густо затканные зеленым по зеленому холмистые виноградники, рощи, поля, обсаженные фруктовыми деревьями, да извивалась голубая лента реки, на берегах коей некогда стоял Вюрцбург, ныне искромсанная развалина — памятник нацистского господства.

Мать у Иоганны давно умерла. Отец, учитель черчения в местной гимназии, заядлый гитлеровец, в припадке страха перед неудержимой лавиною американской армии, повесился в чертежной на оконной раме, оставив письмо, в котором он еще раз, напоследок, предавал проклятию свою дочь, лишенную всякого патриотизма. Иоганне минул двадцать один год, и она была одна на белом свете.

У нее были русые волосы, светло-карие глаза с золотыми искорками вокруг зрачков, ее узкое белое лицо и под знойными лучами июльского солнца сохраняло свою нежную белизну. Скупо и выразительно очерченный рот напоминал рисунки Альбрехта Дюрера. Казалось, сама природа предназначила ей передать еще не рожденным поколениям ту степень физического очарования, которая наконец-то была достигнута — после миллиона лет и бесчисленных опытов.

Весь этот год по окончании войны Иоганна, как и все бедняки Вюрцбурга, с утра до вечера носилась в погоне за куском насущного хлеба. Денег у нее не было, а в секретаршах никто не нуждался там, где не существовало не только машинок, но и самого города. Американские же власти не желали зачислить на службу дочь нациста.

Иоганна могла бы предъявить им отцовское проклятие. Может быть, это хоть немного облегчило бы ее участь. Но врожденный такт и своенравное сердце не позволили ей. Такая уж это была натура.

Иоганна выскребла и вычистила заброшенный, ветхий, в три квадратных метра, сарайчик, где когда-то укрывались козы; в этот сарайчик, стоявший в зарослях ивняка на берегу Майна, она перенесла свои скудные пожитки. Потом спустилась к реке, присела у самой воды и устремила взгляд вдаль и ввысь, туда, где над темным хвойным лесом в бездонной синеве плыло розовое облако. Солнце багряным шаром уже склонялось за горизонт.

В вечерней тишине где-то заблеяли овцы, залаяла собака. Сильнее запахло водой. В вышине над рекою неподвижно, как серый камень, повисла цапля, готовая в любую секунду ринуться вниз. Было шесть часов, время, когда рыба поднимается на поверхность.

Не имея настоящего и будущего, Иоганна вся ушла в мысли о прошлом. Картины детства, тесно переплетенные с улочками родного города, тихие летние вечера с их простыми радостями, маленькие горести, когда-то казавшиеся большими, обступили ее, отчетливо зримые, словно все это было только вчера. Неуловимый отсвет улыбки мелькнул в уголках ее губ, ибо этот плотно сжатый рот разучился смеяться.

Она слегка склонила голову набок и прислушалась. В ушах ее отдавался перезвон тридцати вюрцбургских храмов — с детства привыкла она слышать вечерний благовест, и ей не сразу пришло в голову, что звонят колокола несуществующих церквей.

Иоганна встала. С глубоким вздохом вынырнула из глубин детства в трезвое сейчас. Она посмотрела туда, где некогда стоял Вюрцбург. Увидела серые поля развалин и подумала, поникнув головой: как можно оторваться от города, где ты вырос? Ведь он в каждом из нас. Мы часть его. И она упрямо выпятила губы, словно бросая вызов жизни. Вюрцбург — теперь это мы. Только мы.

Она снова опустилась на траву и сидела неподвижно, облокотись на колени, погрузив лицо в чаши рук. Она ничего не видела и ни о чем не думала. Так сидит где-то в большом мире тот, кто утратил родину и кому по тысяче одной причине негде преклонить голову и некуда пойти.

* * *

Вдова Хонер ютилась в подвале разрушенного дома, того самого, где она прожила полвека в полутемной комнате на первом этаже. Нос крючком и острый, завернувшийся кверху подбородок, на котором сидели две бородавки, придавали беззубой старухе сходство с ведьмой из сказки. Даже в этом квартале для бедняков, ныне лежащем в развалинах, фрау Хонер принадлежала к беднейшим из бедных. Она только и питалась, что хлебом да кофе. Кофейник постоянно грелся у нее на плите. Кофе было ее единственным утешением. А теперь она и запах его успела позабыть.

Как-то утром фрау Хонер, собираясь в церковь, накинула на голову платок и направилась к двери, и вдруг в полутьме, на плотно убитом земляном полу, она увидела какой-то сверток. Сердце сразу же сказало ей, что в этом свертке. Фрау Хонер верила во всемогущество Божие. Но на этот раз она не решалась верить, пока воочию не увидела темно-коричневые, отливающие жирным блеском зерна и не запустила в них скрюченные подагрой пальцы. Сверху лежала записка, на которой было что-то нацарапано детскими каракулями.

Напялив на нос заржавленные очки в стальной оправе, фрау Хонер прочла вслух: «Ученики Иисуса».

Она и не заметила, как часовщик Крумбах вышел из внутренних закоулков погреба, где он теперь проживал. На ногах у него были калоши из мешковины, к которым он пришил картонные подметки. В одной руке он держал пару ношеных башмаков, в другой — записку. Крумбах, высокий одутловатый старик семидесяти семи лет, был почти совсем слеп. Он попросил фрау Хонер прочитать ему, что написано в записке.

— Штиблеты эти я нашел сегодня утром перед моей койкой, — пояснил растерявшийся часовщик, — а сверху лежала записка.