Николай Коняев - Пригород

Сквозь эти заросли шкафчиков и пробирались грузчики к своей речке…

Бригада Русецкого уже переодевалась на смену.

Миссун не врал. На смену выходило всего два человека. Оба — Романеня и сам бригадир — стояли сейчас возле развороченного шкафчика Русецкого.

— Ай-я-яй, дарагой… — сочувственно качал головой Романеня. — Как же ты работать сегодня будешь? Ведь подчистую тебя обобрали.

— Ноги надо повыкручивать! — сердито буркнул Русецкий.

— Почему ноги? — удивился Романеня. — Руки. Голову. Все оторвать и в шкафчик сложить. Ведь у тебя получку искали, дарагой.

— Получку? — нахмурился Русецкий. — А что же тогда сапоги сперли?

— Э-э… Для отвода глаз это. Чтобы с толку сбить. А может… Может, и со зла, дарагой. Получку не нашли, вот и разозлились.

— Да не огорчайся ты, — утешил Русецкого Сват. — Все равно у тебя сапоги разваливались. А мы тебе трошки силумина оставили. Покидаешь ночку и на новые чёботы заробишь.

— Настоящий друг никогда товарища в беде не бросит… — одобрительно откликнулся Романеня и наклонился к зеркальцу, поправляя засунутую за отворот шапки пачку «Примы». — Только зачем ты от себя такой заработок оторвал? Нехорошо, дарагой! Получки домой не принесешь, жинка в постель не пустит.

— Мне-то чего… — притворно вздохнул Сват. — Я старый уже. Это Угарову на свадьбу собирать надо, он и остается. А нам? Куды эти гроши складывать?

— Андрюха! Друг! — пропел Романеня. — Ты да я, да мы с тобой…

И он картинно подбоченился. Лихо, как казацкий околыш, краснела заткнутая за отворот шапки пачка «Примы». И вообще вид у Романени был чрезвычайно лихой.

Тем временем Русецкий приладил-таки на место оторванную дверку и озабоченно спросил у Свата:

— Силумину-то много осталось в вагоне?

— Начать да кончить… — кратко отвечал Сват. Он стоял голый по пояс, и на плече, на белой, старчески одрябшей коже синели цифры пятизначного номера — единственного трофея, вывезенного Сватом из Германии. — На донышке оставили. Да не бери ты в голову. И этот вагон выкидаете, и те два, что на подходе… А потом спите спокойно…

— Спи-те… — озабоченно сказал Русецкий, словно бы и не замечая иронии. — Нет уж, Андреич… — он тяжело вздохнул. — Некогда спать будет, если столько вагонов зараз подают. Надо, чтобы простоя не допустить. Тары-то есть, закидать их?

Трудно было удивить Свата, но и он растерялся — так озабоченно говорил Русецкий.

— Надо будет гильзы набить, если тары не хватит, — Русецкий повернулся к Романене. — Силумин выкидаем и сразу на гильзу пойдем. Пока переставят вагоны, глядишь, и успеем.

— Успеем, гражданин начальник! — ухмыльнулся Романеня. — Счас гонца снарядим в Дражню, и до утра — никакого простою.

— К хорошим ты хлопцам на смену попал, Андрюха! — Сват повернулся к Угарову. — Дружный народ у вас. Я тут историю одну вспомнил. Это до войны еще, значит, было. Два смолевических мужика в чайной встретились. Выпили там и песни петь начали. Один «Распрягайте, хлопцы, коней!» затянул, а другой «Запрягай-ка, батька, лошадь!» горланит. Вот и тут, я смотрю, такая же добрая бригада собралась.

И Русецкий, и Романеня жили в небольшом поселке Смолевичи, и потому Русецкому байка, рассказанная Сватом, не понравилась.

— Бригада тут ни при чем! — сказал он обидчиво. — Там, наверное, в чайной еще один мужик был. Из Дражни…

Но не Русецкому было состязаться со Сватом.

— А как же? — мгновенно ответил он. — Разве я не сказал про него? Был, конечно… Дражненский мужик там гардеробщиком работал. Вот подходит он к одному и — раз! — его по морде. «Ты, говорит, чего? Распряг скотину, так не мучай! А ты, — это он, значит, второго за грудки берет, — коли запряг лошадь, то и езжай до хаты». И, значит, из чайной его и выбросил. Вот как оно было, дело-то…

Андрей и необидчивый Романеня захохотали, а Русецкий, пробормотав озабоченно: «Надо сказать, чтобы складские грузчики тоже гильзы побили немножко…» — вышел из раздевалки.

— Хлопцы! — раздался тут голос Сорокина. В майке, он сидел сейчас на корточках перед шкафчиками и, зябко ежась, пытался рассмотреть в полутьме котов. — А где коты-то наши?

— Извели, Сорокин, котов… — ответил ему всезнающий Сват. — После того, как тебя Махоркин утром проработал, собрал он котов в мешок и всех подавил…

— Ай-я-яй… — всплеснул руками Романеня. — Кисанек извели! А я думаю, чего так выпить хочется, аж зубы ломит…

— Ладно, Сорокин, — Сват положил свою руку на острые Сорокинские плечи. — Пошли искупнёмся на речке и, может, ко мне заглянем… Поужинаем с получки-то…

Блеклые сумерки уже повисли над заводским полем, когда Сват и Сорокин вышли из Дражненской проходной. В сумерках расплывались деревья, заводские стены… Раньше — Сват помнил это время — на поле сеяли хлеб, после войны здесь разместился аэродром, но вот и самолеты улетели, аэродром зарос колючей сухой травой, а потом здесь начали строить заводы. Завод тракторных двигателей был первым, но недавно поднялись на поле мясокомбинат, пивной завод… Однако до сих пор по привычке бродили возле стен мясокомбината дражненские коровы и щипали траву…

Сват подумал об этих коровах и тяжело вздохнул — слишком близко сходились жизнь со смертью на заводском поле…

Всякая жизнь была у Свата, и всегда такая, что не пожелаешь и врагу. Восемнадцатилетним пареньком прямо со своей свадьбы ушел на войну, два месяца воевал, потом три года сидел в концлагере, два раза пытался бежать, но его ловили, били, и он снова сидел. Целый месяц прожил в американской оккупационной зоне, а потом — снова теплушки, два месяца пути — и Сибирь, лагерь, снег… Всякая жизнь была у Свата, и чего только не собралось, не нагромоздилось в ней, но всегда и везде, во всех лишениях помнил Сват о своем поле и, словно бы хватаясь руками за эту бедную, нищую землю, выкарабкивался в сотый, в тысячный раз из разверзшейся бездны.

— Сорокин! — Сват достал сигарету. — Тебе сны какие-нибудь снятся?

— Снятся… — ответил Сорокин. Он остановился, поджидая, пока прикурит Сват, но безучастно смотрел мимо него в глубину заводского поля. Длинный, сутуловатый, похожий на изогнутый болт человек.

— Спички дрянные стали… — сказал Сват, когда наконец раскурил сигарету. — Ломаются…

Сразу за Дражненской проходной Сват свернул с проторенной дорожки, что выводила к платформам, и пошел к Дражне напрямик. Так было короче, но зато то и дело перерезали тропинку глубокие канавы, через которые приходилось пробираться по узеньким, шатающимся под ногами дощечкам. Сват шел впереди, а Сорокин молча шагал следом.

— Молчаливый ты человек, Сорокин, — вздохнул Сват. — А я не такой. Я вот поговорить люблю, повеселиться. Знаешь, чего меня Сватом прозвали, а? Я ж за всю жизнь не меньше ста свадеб сыграл. Не веришь?