Алексей Митрофанов - Пречистенка

Мандельштам в долгу не оставался: «Я брал на профессорских полочках чужое мыло и умывался по ночам и ни разу не был пойман».

Да, рассеянные обитатели не замечали выходок экстравагантного соседа: «Они принимали меня за своего и советовались, какая республика выгоднее».

Мандельштама же эта толерантность нервировала еще больше. Он раздражался по любому поводу: «Всякому порядочному человеку звонили в Цекубу по телефону, и прислуга подавала ему вечером записку, как поминальный листок попу. Там жил писатель Грин, которому прислуга чистила щеткой платье».

Донимали Мандельштама и другие «оргвопросы»: «Ночью Цекубу запирали как крепость, и я стучал палкой в окно».

В конце концов, он переехал в Старосадский переулок, на квартиру своего родного брата Александра. А общежитие в скором времени снесли.

* * *

Дом ученых, разумеется, вошел в литературу. В частности, именно здесь вертелся бедный Шарик из повести «Собачье сердце» после того, как вредный повар окатил собаку кипятком: «…пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, так и сдохнет в этой подворотне».

Профессор Персиков, герой повести «Роковые яйца», читал здесь свой доклад: «Это был гигантский триумф зоолога-чудака. В Колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков и шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белые платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе, тяжко дыша и серея, на блюде, влажная лягушка, величиною с кошку. На эстраду бросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Его силой вытаскивал на эстраду председатель Цекубу, чтобы кланяться. Персиков кланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые, и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом».

А еще в Доме ученых репетировал Московский государственный театр пластического балета. В репертуаре — Лист, Шопен и Шуман. «Похороны», «Героическая песня» и «Ромео и Джульетта».

* * *

После смерти Сталина в Москве чуть поуменьшился пафосно-героический задор. Это коснулось и Дома ученых. Колорита в его жизни поубавилось. Зато прибавилось спокойствия и серости. И путеводители по городу нудно перечисляли: «В доме работают кружки: иностранных языков и изобразительного искусства, музыкальный и сценический, техники речи и художественного слова, стенографии и машинописи, прикладного искусства, художественной фотографии и другие».

Были здесь и детские кружки, и туристическая секция на 350 дипломированных путешественников и, разумеется, тут действовал кружок марксизма-ленинизма, «в котором повышают свой идейно-политический уровень более 1600 ученых Москвы».

В эти секции ходили, в основном, довольно пожилые люди. Надир Сафиев (он, будучи молодым консерваторцем, вел кружок любителей грамзаписи) писал о своей деятельности в Доме ученых: «По субботам я торопился к ним, заставал их собравшимися в комнате, отведенной нашему клубу, и всякий раз представал словно бы перед прилежными курсистками. В кружевных воротничках и манжетах, без парикмахерских прикрас, они встречали меня в дружеском расположении духа. А потом слушали хорошо знакомую им музыку и искали на лицах друг друга отражение своих прежних чувств. И если я в своих комментариях кое-где привирал для стройности, допуская отсебятину, они легко прощали благовоспитанному молодому человеку эти небольшие вольности…»

По окончании этого «курса» бабушки устроили своему руководителю прощальное чаепитие, при этом каждая явилась с пирогом собственной выпечки.

Именно здесь прошла первая пресс-конференция первого космонавта Юрия Гагарина. Ему среди прочих был задан провокационный вопрос:

— Когда вы узнали о своем назначении?

И Юрий Александрович ответствовал:

— О своем назначении я узнал своевременно.

Тем самым показав искателям сенсаций, что он не лыком шит.

Впрочем, и сейчас в Доме ученых все так же камерно. Действуют всевозможные кружки и секции, и любой любитель путешествия по времени может зайти сюда и побывать в московском клубе середины нашего столетия.

Особняк Лопухиных (Пречистенка, 11) построен в 1822 году по проекту архитектора А. Григорьева.

В 1920 году дом передали вдруг Музею Льва Толстого. Почему — совершенно непонятно. Видимо, искать причину не стоит. Ведь в те времена передавали что ни попадя кому попало.

Жизнь музея соответствовала эпохе. Одна из современниц, Т. Фохт, вспоминала: «После революции, в 1920 году, тетя Таня с Танечкой перебрались в Москву. Сначала они жили при музее Льва Николаевича Толстого на Пречистенке. Там тетя Таня открыла вечернюю студию рисования, где преподавала она сама. Была она хорошей художницей, и преподавал также художник С. А. Виноградов. Я посещала эту студию, но, к сожалению, не долго».

А вторая жена Михаила Булгакова Л. Белозерская писала в своих мемуарах: «В подвале Толстовского музея жила писательница Софья Захаровна Федорченко с мужем Николаем Петровичем Ракицким. Это в пяти минутах от нашего дома, и мы иногда заходим к ним на чашку чая. На память приходит один вечер. Как-то по дороге домой мы заглянули к Федорченко на огонек. За столом сидел смугло-матовый темноволосый молодой человек.

После чая Софья Захаровна сказала:

— Борис Леонидович, пожалуйста, вы хотели прочесть свои стихи.

Пастернак немного выпрямился, чуть откинулся на спинку стула и начал читать:

Не скажу, чтобы стихи мне очень понравились, а слова «свет брюзжал до зари» смутили нас обоих с М.А. (то бишь с Михаилом Булгаковым — А.М.). Мы даже решили, что ослышались. Зато внешность поэта произвела на меня впечатление: было что-то восточно-экстатическое во всем его облике, в темных без блеска глазах, в глуховатом голосе. Ему, вдохновенному арабу, подходило бы, читая, слегка раскачиваться и перебирать четки… Но сидел он прямо, и четок у него не было…»

В то время никого не удивляло, что в музее живут люди и, тем более, что здесь организуются кружки явно не профильные, если вспомнить, что Толстой был все-таки не живописцем, а писателем.

* * *

Впрочем, среди истинных ценителей московской старины здание славится не столько тем, что здесь — Музей Толстого или же своими внешними достоинствами (а они, между тем, высоки), сколько памятником Льву Толстому, уютно упрятанному за решеткой дворика за этим домом.