Алексей Митрофанов - Пречистенка

В большой спальне, выбранной Айседорой под свою комнату, о былом величии говорил огромный балдахин, увенчанный медным наполеоновским орлом свирепого вида, под которым когда-то стояли обширные кровати прежних хозяев. Ныне под ним стояло то, что называют раскладушкой».

Именно в этих интерьерах предстояло обитать великой танцовщице, презирающей любой намек на пошлость.

Роскошь здесь соседствовала с нищетой. В особняке нашлось множество огромных стеклянных бокалов, но не было ни одной чашки. В результате из бокалов пили чай, что постоянно приводило к курьезным последствиям. Дело в том, что русские знакомые Дункан, попав на столь своеобразное чаепитие, непременно удивлялись — дескать, что за неудобные такие европейские обычаи. Иностранцы же, наоборот, считали, что пить из бокалов чай — древняя русская традиция. И тоже сильно удивлялись на сей счет.

* * *

Вскоре после заселения произошло одно поистине судьбоносное событие. Познакомились две знаменитости — Есенин и Айседора Дункан. Познакомились случайно — на вечеринке в мастерской у художника Якулова. По воспоминаниям Мариенгофа, Айседора вошла в комнату, улыбнулась Есенину, сразу легла на диван, Есенин же сел у Айседоры в ногах. Она рукой зарылась в его кудри и сказала:

— Solotaia golova!

Потом поцеловала его в губы и сказала:

— Anguel!

Впрочем, многие считают, что слово «anguel» было сказано к тому, что в этот день праздновался день ангела Есенина.

В основном же первое свидание выглядело именно так. Справедливость данного мемуариста подтверждает фраза из воспоминаний Ильи Шнейдера, секретаря Айседоры: «Это единственный верно описанный Анатолием Мариенгофом эпизод из эпопеи Дункан — Есенин».

Затем Есенин с Айседорой вышли во дворик и прошли к Садовой. Илья Шнейдер вышел вместе с ними. Уже наступила глубокая ночь. Айседора с Есениным уселись в пролетку. Илья Шнейдер пристроился на облучке. Пролетка отправилась на Пречистенку, в особняк Айседоры.

Извозчик задремал, и лошадь, видимо, сама свернула в Большой Левшинский к церкви Успенья на Могильцах. Впрочем, в ее названии нет ничего зловещего — могильцами в древности называли небольшие холмы. Лошадь стала ездить вокруг церкви. Раз, другой, третий. Извозчик дремал.

— Эй, отец! — закричал Илья Шнейдер. — Ты что, венчаешь нас что ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь?

— Повенчал! — засмеялся Есенин.

— Свадьба! — обрадовалась Айседора Дункан.

Мертвым переулком быстро выехали к айседориному особняку. Илья Шнейдер заварил крепкий чай. Так началась супружеская жизнь одной из самых знаменитых пар двадцатого столетия.

* * *

Их семейное гнездышко не было, к сожалению, уютным. Зато там разыгрывались сцены немыслимые. Вадим Шершеневич писал: «Пречистенка. Балашовский особняк. Тяжелые мраморные лестницы, комнаты в «стилях»: ампировские — похожи на залы московских ресторанов, излюбленных купечеством; мавританские — на Сандуновские бани…

Есенин тычет себя пальцем в грудь.

— И я гений!.. Есенин гений… Гений — я! Есенин — гений, а Крэг — дрянь!

И, скроив презрительную гримасу, он сует портрет Крэга под кипу нот и старых журналов.

— Адью!

Изадора в восторге:

— Adieu.

И делает мягкий прощальный жест.

— А теперь, Изадора, — и Есенин пригибает бровь, — танцуй… Понимаешь, Изадора?.. Нам танцуй!

Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Саломеи.

— Tansoui?.. Bon!

Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая.

Апаш — Изадора Дункан. Женщина — шарф.

Страшный и прекрасный танец.

Узкое и розовое тело шарфа извивается в ее руках. Она ломает ему хребет, беспокойными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически свисает круглая шелковая голова ткани.

Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера».

К этому времени уже возникла пошловатая частушка, посвященная Мариенгофу и Есенину:

Толя ходит неумыт,

А Сережа чистенький —

Потому Сережа спит

С Дуней на Пречистенке.

Роман Есенина с Дункан здорово будоражил нервы «поэтическому цеху». А события в бывшем балашовском (на самом-то деле ушковском, только кто упомнит этих миллионеров?) принимали все более напряженный, драматический характер. Тот же Шершеневич продолжал свое повествование: «Есенин сует Почем-Соли (один из участников тогдашних поэтических досугов — А.М.) четвертаковый детский музыкальный ящичек:

— Крути, Мишук, а я буду кренделя выделывать.

Почем-Соль крутит проволочную ручку. Ящик скрипит «Барыню»:

Ба-а-а-а-рыня, барыня-а!

Сударыня барыня-а!

Скинув лаковые башмаки, босыми ногами на пушистых французских коврах Есенин «выделывает кренделя».

Дункан смотрит на него влюбленными синими фаянсовыми блюдцами.

— C’est la Russie… a c’est la Russie…

Ходуном ходят на столе стаканы, расплескивая теплое шампанское.

Вертуном крутятся есенинские желтые пятки.

— Mitschateino!

Есенин останавливается. На побледневшем лбу крупные, холодные капли».

Своеволие Есенина в этом особняке, похоже, вообще границ не знало. Полностью подчинив себе Дункан, он вытворял здесь, что хотел. Однажды Илья Шнейдер зашел в кабинет Айседоры и увидел дикую картину. Есенин держит в кулаке длинную бороду поэта Рукавишникова, а рядом стоит Айседора Дункан и не знает, что делать. При появлении Шнейдера Есенин отпустил своего «младшего брата» по цеху, а Айседора укоризненно промолвила:

— Что же вы так долго не шли? Он уже двадцать минут его так держит.

— Сергей Александрович, — строго спросил Шнейдер. — Что вы себе позволяете?

На что Есенин ответил:

— Илья Ильич! А зачем он стихи пишет? Пусть не пишет.

Но все-таки гораздо чаще жертвой становилась сама Айседора. Однажды, например, она взяла кусочек мыла и написала на огромном зеркале: «Я лублу Есенина».

Танцовщица наивно надеялась, что этот незамысловатый прием приведет к улучшениям в их отношениях. Однако же Есенин тоже взял кусочек мыла и приписал ниже: «А я нет».

В другой раз Айседора подарила Есенину дорогие золотые часы. Вставила в них свое фото. Говорила с надеждой:

— Это для Езенин. Он будет так рад, что у него есть теперь часы.

Есенин действительно радовался. Всего несколько дней. А потом, во время их очередной постыдной ссоры, грохнул эти часы на пол.

Случившийся при этом Ильи Шнейдер (а ни Айседора, ни Есенин не стеснялись секретаря) отвел Есенина в ванную, сунул его голову под струю воды, а после вытер полотенцем. Тот вроде бы успокоился. Сказал:

— Вот какая чертовщина. А где Изадора?

«Изадора» нашлась в своей комнате. Она все еще в оцепенении смотрела на разбитые часы, на собственную фотографию, выскочившую из испорченного механизма.