Алексей Митрофанов - Пречистенка

Генерал, по старой походной привычке, вышел из спальной с первыми проблесками зари. В зеленом черкесском чекмене, сидя с поджатой ногой у себя в кабинете на круглом сафьяновом кресле, нетерпеливыми глазами быстро пробегал он четкие столбцы «Московских Ведомостей». Денису Васильичу в июле прошлого лета минуло пятьдесят два года. Он уже шестой год в отставке и совсем не похож на прежнего лихого гусара, который, бывало, с покойным Бурцовым накануне атаки черпал беспечно у костра круговым ковшом огненный арак. Когда-то стройный, под малиновым ментиком, гусар и удалой наездник в ночных партизанских схватках, Давыдов превратился теперь в полного, круглого генерала. Выразительные большие глаза еще дышат прежней живостью и умом, но на свежих щеках уже залегли усталые, легкие морщинки. О боевом прошлом генерала напоминают только черкесская шашка, кинжал да пара турецких пистолетов с косматой кабардинской папахой, украшающие уютный кабинет. С двух сторон широкого письменного стола возвышаются мраморные бюсты — покойного государя Александра Павловича и его супруги. На стенах, между портретами Суворова, Кутузова и Багратиона выдается картина кисти Орловского; на ней славный живописец изобразил партизана на коне, с бородой и в казачьем платье, с гусарским отрядом позади».

Денис Давыдов, по большому счету, доживал свой век (пусть и не слишком долгий) весьма завидным образом. Однако же Борис Садовский его как бы даже и жалел.

Шел 1909 год. Борису Александровичу было двадцать восемь лет. Не ведал он, что не пройдет десятилетия, как сам Садовский заболеет, обезножит. В 1925 году Владислав Ходасевич, будучи в эмиграции, напишет по нему проникновенный, но притом довольно странный некролог: «Умер Борис Садовской, поэт, беллетрист, историк литературы. Я узнал, что он умер, случайно, в разговоре, и не мог даже выяснить, когда именно это случилось. Может быть, месяц тому назад, а может быть — год. Ни в одном советском издании, кажется, не писали о том ни строчки. Здесь не писали тоже.

В 1913 году, пишучи цикл стихов под общим заглавием «Самовар», последнее стихотворение закончил он пожеланием умереть «тихой смертью от угара».

В этом стихе затаена была очень грустная мысль. Уже тогда, 12 лет назад, Садовской знал, что легкая, безболезненная кончина вряд ли ему суждена. Болезнь, сгубившая Гейне, Ницше, Языкова, — давала уже себя знать, Садовской очень деятельно лечился, но все, конечно, было напрасно. С 1915 года начались местные параличи (в руке, в ноге), а в 1916 году он слег окончательно, чтобы 8 или 9 последних лет провести в «матрацной могиле»… В последний раз я видел его летом 1917 года, в лечебнице Майкова. Он приезжал из Нижнего лечить ногу, сломанную при падении. Я ходил к нему с Гершензоном, которого теперь тоже нет уже. Совершенно лысый, с большой бородой, неожиданно темной (Садовской был белокур), он сидел на кровати, рассказывал, что изучает отцов церкви, а также много переводит с польского и английского. Очень бодрился, рассказывал о кружке молодежи, который в Нижнем собирается возле его постели — слушать лекции о русской поэзии. Но чувствовалось, что это свидание — последнее… Летом 1920 года я хлопотал о некоторых делах его. Потом, по его поручению, послал ему шоколаду, но уж ответа не получил. В трудностях того времени было не до писем. Потом я уехал за границу. Думаю, что последние годы его жизни были ужасны. Если так страдали здоровые, то как должен был страдать он, в голоде, в холоде, разбитый параличом, видящий гибель и оплевание всего, что было для него свято: России, литературы. За эти страдания простятся ему все грехи, ежели они были. Те, кто знал его хорошо и близко, навсегда сберегут о нем память самую дружескую, самую любовную».

Некролог, при всем при том, оказался ошибочным. Когда Ходасевич составлял его, Садовский был жив. И долго еще жил в Москве, в одной из келий Новодевичьего монастыря. Парализованный калека, он с нечеловеческим трудом искал и все же находил средства к существованию, терпел жуткие, невообразимые простому человеку тяготы и при этом боялся репрессий, поскольку прослыл «монархистом». Но репрессиям он не подвергся и умер в 1952 году, спустя 27 лет после некролога, пережив, кстати сказать, самого Ходасевича и лишний раз подтвердив ту народную мудрость, что ежели тебя при жизни сочтут умершим, то это к долголетию. Пускай даже грядут мучительные годы.

* * *

Вышло так, что после стихотворца-партизана поселился здесь еще один герой — доктор Илларион Иванович Дуброво. Подвиг его состоял в том, что Дуброво, прекрасно понимая, чем рискует, отсосал у юной девушки дифтеритные пленки через трубочку. В результате же сам заразился и умер.

Это событие прогремело на всю страну. «Московские ведомости» опубликовали пространный некролог: «27 мая (1883 года — А.М.), в 2 часа утра скончался доктор медицины Ил. Ив. Дуброво, сделавшись жертвой самоотвержения; 20 мая, ночью, покойный был приглашен к дочери шуйского предводителя дворянства Куроедова, семнадцатилетней девушке, для операции трахеотомии, по случаю дифтерита. Благополучно окончив операцию, он, посредством трубки высасывал из гортани дифтерические пленки, заразился сам и скончался, проболев всего шесть дней. Потеря, понесенная в его лице для науки и человечества, невозградима. Мы убеждены, что знавшие покойного отнесутся с большим прискорбием к преждевременной кончине честного труженика и истинно гуманного человека. Покойный был ординатором Московского Военного госпиталя и редактором Летописей Хирургического Общества».

Лев Толстой писал: «Нынче пришла мне мысль картинок с надписями. У меня есть два. Один доктор, высосавший яд дифтерийный и умерший. Другой учитель в Туле, вытаскивающий детей из своего заведения и погибший в пожаре».

Если учитель все-таки нуждался в комментариях — во всяком случае, географических — то про врача понимали все и сразу.

Чехов же сделал Дуброво одним из прообразов доктора Дымова из «Попрыгуньи» (другим был полицейский врач Кувшинников, о нем — в книге «Покровка» серии «Прогулки по старой Москве»).

Чеховский Осип Дымов (кстати, даже его имя и фамилия ассоциируются с Илларионом Дуброво) был человеком кротким и застенчивым. Так он и ушел из жизни: «Это был беспокойнейший день.

У Дымова сильно болела голова; он утром не пил чаю, не пошел в больницу и все время лежал у себя в кабинете на турецком диване. Ольга Ивановна, по обыкновению, в первом часу отправилась к Рябовскому… Вернувшись домой поздно вечером, она, не переодеваясь, села в гостиной сочинять письмо…

— Мама! — позвал из кабинета Дымов, не отворяя двери. — Мама!

— Что тебе?

— Мама, ты не входи ко мне, а только подойди к двери. — Вот что… Третьего дня я заразился в больнице дифтеритом, и теперь… мне нехорошо. Пошли поскорее за Коростелевым.