Алексей Митрофанов - Пречистенка

Зато, если он замечал у подростка хоть искру живого интереса к русской литературе, Лев Иванович сразу загорался, начинал внимательно присматриваться к ученику и, убедившись в несомненной живучести этого интереса, располагался к нему всей душой и смотрел сквозь пальцы на неизбежные детские шалости и проказы».

* * *

Лев Поливанов был чрезвычайно артистичен. Его уроки представляли собой невиданные шоу. Вот как описывал одно из занятий ошарашенный, видимо, новенький воспитатель гимназии:

— Сижу я раз в пансионе… Вдруг слышу — громкий плач грудного младенца… Выскакиваю, бегу коридором: где младенец? Откуда он… Прибегаю к классу; дверь закрыта; оттуда — младенческий, пронзительный плач; приоткрываю дверь; и вижу: класс сидит, затаив дыхание, а Поливанов, сидя на собственной ноге и махая книгой в воздухе, дико плачет.

Что поделаешь, именно так объяснял он урок.

Вдруг начинал объяснять, как однозуб поражает врага, и при этом хватал карандаш, перевешивался через стол и, вопя нестерпимо, сверлил канцелярским оружием грудь подвернувшегося мальчугана — доводил класс до оцепенения, но позабыть тот урок было уже невозможно.

Иной раз действие выплескивалось за границы классной комнаты. Так, например, он объяснял латинские склонения:

— Тебя разбудят ночью, а ты, сквозь сон, во сне заори благим матом из постели: хик-хэк-хок, хуйус-хуйус-хуйус, хуик-хуик-хуик, хинг-ханг-хок, хик-хэк-хок!

После чего, подпрыгивая и визжа, он выбегал из класса, а за ним — конечно же, ученики. И эта странная компания, выкрикивая жуткие латинские склонения, долго носилась по гимназии.

А к древнеболгарскому «юсу» относился словно к человеку: продемонстрирует превратности его истории, его метаморфозы, в конце зачеркнет «юса» мелом и заорет:

— На Ваганьково его, на Ваганьково!

Время же от времени господин Поливанов совершал совсем уж непедагогические поступки:

— Как, вы не видели Федотову в роли леди Макбет? — кричал Поливанов на учеников. — Бросьте все и бегите!

Учить уроки в этот день было, конечно же, не обязательно. Право самозабвенно увлечься театром считалось священным.

* * *

С одним из наиболее талантливых своих учеников — Валерой Брюсовым — обменивался эпиграммами. Писал колючее четверостишие и получал в ответ:

В любой другой гимназии Брюсов схлопотал бы за одно лишь обращение к учителю (и, более того — директору) на «ты». Здесь же сходило и, больше того, поощрялось.

Кстати, в то время Брюсов сильно интересовался математикой. Гимназисты даже посвятили ему симпатичное стихотворение:

Пожалуй, Поливанов был единственным авторитетным человеком, не влившимся в хор «поэт Брюсов — дурак» — после того, как стихотворец написал скандальную «поэму» — «О, закрой свои бледные ноги!».

— Оставьте, — сказал Поливанов. — Умница, но — ломается.

Кроме Брюсова и Белого в гимназии училось множество людей, впоследствии известных. Дмитрий Щукин, например. Тот самый представитель рода Щукиных, что не интересовался ни цыганами, ни ресторанами, а сидел в своем домике в Староконюшенном и возился с каталогами аукционов. «Божья коровка», — прозвал его Игорь Грабарь.

У Поливанова учились актеры Лужин и Садовский, поэт Волошин, шахматист Алехин, художник Головин. Лев Толстой и Александр Островский отдали сюда сыновей.

Вообще, гимназия в первую очередь пользовалась популярностью в семьях потомственных интеллигентов. Андрей Белый писал: «Среди профессорских сыновей, обучавшихся в мое время, помню: сыновей проф. Эрисмана, проф. Зубкова, проф. Н. И. Стороженко, проф. Снегирева, проф. Поспелова, проф. Пусторослева, проф. Огнева, проф. Грота и др.; из представителей либерально-интеллигентских фамилий отмечу Колюбакина, Родичева, Петрункевичей, Бакуниных, Сухотиных, Дьяковых, Сатиных, Колокольцовых, Духовских и т.д.».

Правда, вместе с ними ту гимназию окончил некто Торопов, известный черносотенец, убийца. И некто Радин, автор незабвенной песни «Смело, товарищи, в ногу!». Но это, как говорится, картины не делает.

Главное — при всей чудовищнейшей непохожести одно объединяло всех этих поливановцев. Они стали личностями. Со знаком «плюс» или со знаком «минус», с каким-нибудь знаком иным — но людьми нестандартными. То была школа настоящих людей — разносторонних, талантливых, ищущих и, главное, ненавидящих «казенщину».

* * *

Сама же гимназия была устроена на широкую ногу. Тот же господин Иков вспоминал: «Гимназия занимала огромный дом… Внешний вид здания — полуколонны по фасаду — типично «николаевский»: строгий, суровый, подтянутый, как николаевские солдаты. Изнутри дом оказывался много уютнее.

В нижнем этаже кроме гардеробной расположены были разные служебно-хозяйственные помещения, учебные кабинеты (вечно на замке и никогда никем не посещаемые) и пр. На втором — находились: квартира директора; основные классы; громадный двухсветный рекреационный зал с мраморными колоннами, за которыми помещались различные снаряды для гимнастических упражнений, и — мозг школы! — учительская. На третьем этаже размещены были: дортуары, столовая для пансионеров и две учебные комнаты, где обычно занимались ученики 1—3 классов. Во время большой перемены малышей сводили вниз, в общий зал, и им строго запрещалось бегать наверх без разрешения дежурного старшего надзирателя.

Основные классы (обычно 3—8) шли по одной линии в ряд, гуськом друг за другом, составляя как бы продолжение рекреационного зала. Это создавало известные неудобства, особенно при имевших иногда место опозданиях учителей, в большинстве случаев совмещавших занятия у нас с преподаванием в казенных гимназиях… В конце каждого урока раздавался сначала оглушительный звонок швейцара, а вслед за ним распахивались двухстворчатые двери класса, на пороге появлялся старший надзиратель с сакраментальными словами «урок кончен!», и он шел дальше, повторяя в каждом классе ту же формулу».

Главным же, пожалуй, вызовом, который Лев Иванович бросал обществу, было отношение гимназии к Закону Божьему, да и к религиозности вообще. Иков писал: «Молитву «творили» по классам, а не в общем зале, перед началом первого урока и по окончании последнего, кроме того, она читалась на уроке Закона Божьего, независимо от того, «возносили» ее уже в данный день или нет. Если в последнем случае еще соблюдался известный декорум (наш протоиерей о. Иванцов был большим ханжой), то обычно эти моления (перед учением: «Преблагий Господи, ниспошли нам благодать духа святого…» и после занятий: «Благодарим тебе, создателю, яко сподобил еси нас благодати твоея») превращались в нечто кощунственное, с точки зрения религиозного человека. Дежурный по классу, стремясь как можно скорее покончить со своей тягостной обязанностью, читал молитвы скороговоркой, глотая слоги и целые слова, без всякого чувства и толка; большинство учеников явно его не слушало, а учителя с нетерпением ждали конца принудительной процедуры. Редкий из них удостаивал «преблагого Господа» легкого крестного знамения, которым небрежно «осенял» свой жилет педагог.