Алексей Митрофанов - Пречистенка

Кроме Грановского здесь появлялись Михаил Щепкин, Пров Садовский и многие другие знаменитости литературы и театра. А также живописи. В частности, художник Лев Жемчужников (один из «компонентов» гениального Козьмы Пруткова) и еще один художник, Кирилл Горбунов, устроили тут, у Тургенева на антресолях, состязание. Правда, не в живописи, а в вокальных упражнениях. Победителем был признан (разумеется, самим Тургеневым) Кирилл. Иван Сергеевич писал потом о его пении: «В нем была неподдельная глубокая страсть и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно беспечная грустная скорбь. Русская правдивая горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. От звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскидывалась перед вами, уходя в бесконечную даль».

Здесь же, в остоженском особняке, Тургенев праздновал триумф своей «Провинциалки». Она была поставлена в Малом театре в бенефис актера Щепкина, но Михаил Семенович остался как бы в тени успеха автора. Иван Сергеевич писал об этом в своем послании к Полине Виардо: «Вот уж точно, я ожидал чего угодно, но только не такого успеха! Вообразите себе, меня вызывали с такими неистовыми криками, что я наконец убежал совершенно растерянный… шум продолжался добрую четверть часа и прекратился только тогда, когда Щепкин вышел и объявил, что меня нет в театре».

А на следующий день Тургенев принимал поздравителей.

* * *

Зато «Муму» Иван Сергеевич писал не здесь, а в Петербурге. Более того, будучи под арестом, в полицейском доме Второй Адмиралтейской части. Его посадили на месяц за статью о Гоголе, которую цензура запретила, но Тургенев, тем не менее, опубликовал ее в «Московских ведомостях».

И в этом полицейском доме он вспоминал события, которые происходили на Остоженке, и создал маленькую повесть о своей любимой матери, о славном дворнике Андрее и его несчастном белом песике с коричневыми пятнами. Правда, тургеневский Андрей (по повести — Герасим) был гораздо более непримиримым, гордым, классово сознательным, чем настоящий. Герой «Муму» ушел в деревню и этим выразил свой человеческий протест против ужасной самодурки-барыни. А настоящий дворник барыне свою Муму простил и, утопив ее, продолжил щеголять в красных рубахах, ездить к Александровскому саду за водой и оставался верным крепостным старой закваски. А если барыня дарила ему что-нибудь (к примеру, яркую красную ленту), он целовал ей ручку, а потом показывал на барыню и бил себя кулаком в грудь. Тем самым объясняя, как он любит свою благодетельницу. И, вероятно, выражая готовность утопить еще добрую дюжину собак.

Мемуаристка Житова, которая была свидетельницей всех этих событий, лишь прочитав «Муму» задумалась о том, что дворнику пришлось, наверное, не слишком сладко. И написала панегирик творчеству писателя Тургенева: «Да! Надо было иметь ту любовь и то участие к крепостному люду, которые имел наш незабвенный Иван Сергеевич, чтобы дорываться так до чувства и до внутреннего мира нашего простолюдина. Узнал же он, что Немой скучал и плакал, а мы все даже внимания не обратили… И только прочитав „Муму“, расспросила я очевидцев и узнала, что он действительно сначала сильно грустил».

А Герцен называл тургеневскую повесть «поэтически написанным обвинительным актом крепостничеству». Даже знаменитый Голсуорси написал, что «никогда не было в области искусства более потрясающего протеста против жестокой тирании». Разумеется, английский романист имел в виду все ту же повесть.

* * *

После смерти матери Иван Сергеевич оставил домик на Остоженке. В редкие приезды он останавливался у друзей, у брата, а в доме господина Лошаковского вскоре открылась новая организация. По иронии судьбы, она была благотворительной и называлась весьма лаконично — Московский совет детских приютов.

Он был основан еще при жизни Варвары Петровны, в 1842 году, и первой председательницей этого совета была княгиня Трубецкая. А через три года возникла традиция — передавать пост председательницы (председатели-мужчины почему-то исключались) женам московских военных генерал-губернаторов. И, благодаря своим мужьям, в Совете верховодили Щербатова, Закревская, Тучкова.

Правда, в скором времени эта традиция была нарушена, и Совет возглавляла госпожа Святополк-Четвертинская, а после — знаменитая благотворительница и кавалерственная дама Варвара Евграфовна Чертова.

Почетным председателем Совета был сам Сергей Александрович Романов, великий князь и генерал-губернатор Москвы.

В ведении Совета находились пять приютов для детей, в них проживавших постоянно, десять дневных приютов для детей, особенный летний приют, приют для слабых и болезненных, детская лечебница и специальная библиотека, обслуживавшая все эти учреждения.

Воспитанников обучали всяческим ремеслам, и они, как правило, делались столярами, слесарями, швейниками и даже учителями. А руководство всей этой системой происходило здесь, в бывшем жилище барыни Тургеневой.

В начале века в доме располагались классы так называемых Пречистенских рабочих курсов (цели ставились благие — просвещение народа для его же блага, однако революционеры весьма старательно использовали эти курсы в своих пропагандистских целях). Затем тут находилась студия В. Татлина — не то скульптора, не то художника, а может быть и архитектора — его произведения нельзя было определенно отнести к какому-либо жанру. Однако татлинские выставки, которые устраивались здесь же, собирали множество любопытствующих москвичей.

А в начале девяностых было решено разместить в доме музей Тургенева.

Дом Еропкина (Остоженка, 38) построен в 1771 году.

Несколько далее по улице Остоженке, на противоположной стороне стоит довольно симпатичный и обширный особняк (где ныне обучают иностранным языкам). Во времена Екатерины он слыл одним из центров знаменитого нашего хлебосольства и принадлежал генерал-аншефу и сенатору Петру Дмитриевичу Еропкину.

Одна из современниц вспоминала: «Когда Еропкины живали в Москве, у них был открытый стол, то есть к ним приходили обедать ежедневно кто хотел, будь только опрятно одет и веди себя за столом чинно; и сколько бы за столом ни село человек, всегда для всех доставало кушанья: вот как в то время умели жить знатные господа».

По словам той же мемуаристки, внешность Петра Дмитриевича также отличалась колоритностью: «Он был высокого роста, очень худощавый, несколько сгорбленный… Глаза у него были большие, очень зоркие и довольно впалые, нос орлиный; он пудрился, носил пучок и был причесан в три локона».