Жужа Тури - Под одной крышей

— Ты прекрасно знаешь, что не в том дело. Я только радуюсь, что тебя уважают и любят в доме такие же труженики, как ты сама. Например, против Дюрки Пинтера я ничего не имею. Но она… хочет иметь в твоем лице дармовую прислугу…

— Ты во всем видишь только плохую сторону. Я и сама…

Луйза стукнула рукой по столу.

— Ты мне не объясняй, я хорошо ее знаю. Меня она тоже пыталась одурачить. — Она почти кричала, голос ее стал звонче от злости. — Баронесса мизинца твоего не стоит, а ты позволяешь ей помыкать собой. Лебезишь, унижаешься перед…

Мари не заплакала, только испуганно замахала руками и хрипло сказала:

— Неправда! Тебе обидно, что у меня есть кто-то еще и я не сижу целый день у тебя на кухне. Ведь надо же с кем-то общаться, иначе можно разучиться говорить. Пойми, у меня никого нет… я совсем одна…

Луйза стояла, опустив руки, с выражением усталости на лице. И как только язык поворачивается сказать, что у нее никого нет. Они с Лаци три года ждали, пока Мари выбьется в люди и сможет как-то содержать себя.

Мари уставилась на сестру и вдруг разрыдалась.

— Ой, Луйза, я не хотела тебя обидеть. Это я со зла, за то, что ты постоянно… ой, не знаю, что мне делать, как быть…

— Ладно, зато я знаю.

Обе замолчали и присели у печки. В небольшой кастрюле, потрескивая, тушилась печень.

— Говорят, в пекарне Зрини выдают по сто граммов хлеба на человека, — первая нарушила молчание Луйза. — Надо будет переписать жильцов, выдают сразу на всех.

— Хорошо, я схожу, — изъявила согласие Мари и снова вернулась к прерванному разговору: — Мне еще горше оттого, что я огорчаю тебя подобными вещами, когда ты и без того места себе не находишь из-за Лаци. Со мной не делишься, молча ходишь из угла в угол.

— А что говорить-то? — Луйза задумчиво уставилась перед собой и, понизив голос, продолжала: — Знаешь ведь, какой он. Только языком болтает, передо мной рисуется, какой, мол, он отважный. Но на самом деле он неприспособленный, слабый человек, поэтому я и боюсь за него. — Разоткровенничалась и тут же, словно раскаявшись в своей минутной слабости или по какой-то непонятной ассоциации, заговорила вдруг о сестре Кати. — Интересно, как там они в Пецеле? Теперь, когда делят землю, может, и им выделят небольшой клочок, если, конечно, они того заслужат.

— У меня о них душа не болит, — сказала Мари.

К вечеру Мари вновь овладела прежняя раздвоенность. В конечном счете Малику тоже нельзя обижать. До сих пор она кое в чем помогала баронессе, а теперь как ей вести себя, если та позовет? И если вечером зайдет поговорить, она же не может указать ей на дверь в ее собственной квартире. Не далее как сегодня она говорила, что люди скверные, так пусть же ее она не считает плохой…

И пока она терзалась подобными мыслями, Луйза тоже, наверное, размышляла о Малике, потому что сказала:

— Завтра, видимо, уедет. Подолгу дома не бывает, это тоже непорядок.

— У своей тети гостила, — тихо сказала Мари и после короткой паузы добавила: — А если опять вернется?

— К тому времени ты подыщешь какую-нибудь работу. А на нее ишачить не будешь, так и знай.

— Видишь, как все получается: на фабрике отработала всего пять дней, и вот уже две недели, как не хожу туда.

— Скоро все образуется. Ты всего боишься, не к лицу это дочери Береца.

Под вечер Луйза опять начала молча расхаживать по кухне, казалось, она сдерживала сложенными на груди руками рвущуюся наружу тревогу и боль. Заслышав приближающиеся шаги, она приостанавливалась, а потом снова принималась ходить взад и вперед. Пожалуй, всю ночь не приляжет сегодня, будет сидеть у остывшей печки и ждать. Мари в нерешительности продолжала стоять.

— Ну, пора ложиться, — сказала Луйза. — Ступай к себе, уже поздно.

— Спокойной ночи, — заторопилась Мари и, когда была уже на пороге, оглянулась. — Хочу только сказать тебе: собачку я вовсе не потому вожу гулять. Жаль мне ее — вот единственная причина, да и привязалась я к ней, мне чего-то не хватает, когда ее нет рядом со мной.

— Води, пожалуйста, мне-то что. — И Луйза пошла в комнату.

Впереди шествовал Пинтер-младший, позади него, отдуваясь и судача о чем-то, плелись обе девицы Коша. Зябко пряча руки под мышки, они то и дело шмыгали носом. Дюрка шагал широко, время от времени останавливался, поджидая семенивших за ним старых дев. И когда они вновь отставали, весело подтрунивал:

— Смываться нельзя! Я ответственный за наш дом.

Девицы сетовали: ни свет ни заря выгнали их из дому, руки отмерзают, но парень только отмахивался, дескать, никогда еще не бывало такого прекрасного весеннего утра.

На площади Свободы собирались группами жильцы окрестных домов, выделенные на общественные работы. Затем они во главе с приземистым безусым адвокатом с улицы Пала Телеки свернули к Парламенту. Приземистый мужчина, шагая во главе колонны, затеял оживленный разговор с молодой женщиной в короткой шубке и мужских брюках, девицы Коша озирались по сторонам в надежде улизнуть. Пинтер-младший замыкал шествие.

Остановились на набережной возле Парламента. Среди разрушенных пакгаузов, на развороченной, разбитой мостовой уже вовсю шли работы; по кучам битого кирпича расхаживали мужчины и женщины в испачканной известью одежде, глухо стучали кирки, скрежетали тачки, шаркали лопаты, вонзавшиеся в щебень. Приземистый мужчина остановил группу, а сам осторожно перелез через ограждение и подошел к сидевшему на раскладном стуле щупленькому человечку в очках. Вскоре он замахал руками своей группе и писклявым голосом позвал:

— Идите сюда получать инструмент!

Пинтер-младший, водрузив на плечо кирку, направился к указанному месту, позади него, уцепившись за ручки большой корзины и боязливо оглядываясь, семенили обе девицы Коша. Сетуя и всхлипывая, они останавливались, бросали корзину на землю и дыханием отогревали окоченевшие пальцы, вытирали носы, затем вступали в разговор со стоявшими поблизости, лениво звякающими о мостовую лопатами и тоже недовольными другими жителями улицы Надор. Дюрка узнал кое-кого из них, чьи имена Пинтер-старший произносил с подобострастием: двух братьев, имевших банковскую контору во Дворце биржи, главного врача санатория, владельца магазина тканей на улице Зрини.

Над Дунаем гулял свежий весенний ветерок. Он гнал на берег небольшие волны, бросал людям в глаза известковую пыль и песок, время от времени постукивал рамами окон Парламента. Человечек в очках, согнувшись, сидел на раскладном стуле, погрузившись в чтение каких-то бумаг; прибыла новая группа, но число работающих не прибавилось, так как некоторые из назначенных на общественные работы, ни слова не говоря, бросали лопаты и уходили. Человечек в очках, казалось, ничего не замечал; он все время что-то записывал, считал, распределял людей и после приема каждой группы шумно вздыхал.