Жужа Тури - Под одной крышей

Пинтер-младший, взобравшись на огромную кучу щебня, разбивал киркой смерзшиеся в один ком булыжники, металл и дерево. Туловище его ритмично сгибалось, он с размаху вгонял кирку в неоднородную по составу и упорно сопротивляющуюся массу, вытирая время от времени рукавом пальто выступивший на лбу пот. На первых порах присматривал за девицами Коша, со своей командной высоты подгонял их. Но когда те, сделав несколько ленивых, движений, снова принялись за болтовню с такими же, как они, бездельниками, ему стало мучительно стыдно за них, горечь стыда переросла вскоре в гневное ожесточение. Он отвернулся к реке, чтобы не видеть внизу толпу людей, и постепенно забыл о девицах Коша. Ему казалось, что он стоит один на вершине горы и собственными руками возводит себе лачугу из камня и бревен. Порывы ветра с реки пьянили его душу, рождая в ней смешанное чувство неизъяснимого счастья, радужных надежд и грусти; стоя наверху, обливаясь потом, он что есть мочи бил киркой, ощущая себя на голову выше остальных людей. До его слуха иногда долетала оброненная кем-то фраза, насмешка со стороны тех, кто стоял внизу, и он радовался каждому порыву ветра, уносившему прочь раздражавшие его голоса. Вспоминая жестокое время службы в рабочей роте, он испытывал примерно такое же чувство, стоя среди шумящих одиноких деревьев-гигантов, когда вниз с горы низвергался ураганной силы ветер и часовые забивались под крышу какой-нибудь лачуги… Собственно говоря, со времени возвращения домой он не нашел своего места на улице Надор, чужды ему были безусый адвокат, и братья биржевики, и девицы Коша, и вся компания бездельников внизу…

Кирка с яростью обрушилась на неподатливую глыбу, посыпались искры. Парень пришел в ярость: «А, черт», — выругался он, сам не зная, кому адресует эти слова — неподатливой глыбе или тем бездельникам, что точат лясы внизу. Он еще раз ударил киркой и расплылся в блаженной улыбке. Ишь, видно, проняло их, стоит только прикрикнуть. Неужели он так громко выругался? Внизу сразу живее пошла работа, заходили взад и вперед люди, застучали лопаты. Он оглянулся: «Ага, солдаты идут» — и опять повернулся лицом к Дунаю.

Их было пятеро. Они с трудом пробирались среди развалин, посматривая по сторонам. Человечек в очках кинулся к ним навстречу, принялся объяснять что-то, жестикулировать. Один из солдат махнул рукой, дескать, не понимаю, и легонько отстранил его с дороги. Молодая женщина в брюках и короткой шубке с грохотом прокатила рядом с ними тачку, улыбаясь в лицо солдатам, но те, не обратив на нее ни малейшего внимания, пошли дальше. Четверо остановились на лестнице, ведущей к Дунаю, закурили самокрутки и стали беседовать вполголоса, а молодой белокурый солдат полез на груду развалин, где Пинтер-младший вел с ней сражение. Солдат, ни слова не говоря, остановился в каких-нибудь двух шагах от него. Дюрка чуть заметно улыбнулся и снова занес вверх кирку, которая в следующее мгновение, звеня и брызгая искрами, ударилась о камень. Солдат свернул цигарку, ловко прикрыл ладонями вспыхнувшую спичку. Затянувшись, он устремил взгляд на ту сторону реки, где в бледном холодном мареве корчились в муках тяжелораненые будайские дома. На лице у Дюрки Пинтера выступил пот, он все яростнее размахивал и бил киркой. Безуспешность усилий воспринималась им, как позор, он ощутил горечь во рту, круглые карие глаза его блестели, он пошатывался от усталости. Солдат выпустил в сторону Дуная клуб дыма, сделал шаг вперед и покачал головой: мол, плохо, так дело не пойдет…

— Я понимаю по-русски, — произнес Дюрка и, смутившись, покраснел, ведь ему уже давно не приходилось говорить по-русски.

— Где же ты научился? — спросил солдат.

Парень, запинаясь, помогая себе размашистыми жестами, объяснил, что осенью прошлого года бежал из рабочей роты и, следуя за частями Советской Армии, добрался Домой, в Будапешт; по пути помогал полевой кухне, носил воду, рубил дрова.

— Понятно, — закивал солдат и добавил: — Ты работай спокойнее, ровнее, сначала расчисти все вокруг…

— Нет, я ее и так сокрушу. — И Дюрка с силой ударил киркой по камню, до боли в глазах, до головокружения. — Нет! Я одолею ее…

Солдат продолжал стоять рядом, дымил цигаркой и слушал глухой, яростный звон кирки. Докурив, он сделал шаг вперед, взял из рук Дюрки кирку и несколькими умелыми движениями вывернул большой камень.

— Вот так, видишь, — кивнул он на покатившийся по склону камень.

Оба засмеялись, солдат протянул Дюрке деревянную табакерку, но тот отказался, мол, некурящий. Затем белокурый солдат, показывая на каменную ограду, произнес:

— Мы наблюдали за тобой оттуда. Кто-то из наших сказал: «Этот худой венгр хочет один своротить гору». — И он одобрительно кивнул. — А твои соотечественники словно вышли на прогулку. Кому нужна такая работа? Разве они не хотят восстановить свой город? Когда вы расчистите развалины, — продолжал солдат, тепло взглянув на Дюрку, — мы построим здесь мост. Свайный мост. — И он принялся объяснять, что такое свайный мост. — Они тоже будут ходить по мосту из Буды в Пешт и обратно. И тем не менее не хотят принять участие в работе.

Он опять закивал головой, словно говоря: «Странные, непонятные, враждебные люди…» Дюрка согласно боднул головой, глядя на поверженный камень внизу, который так умело и легко выворотил солдат. В каждом деле нужны смекалка и сноровка. Дрова рубить тоже надо уметь, и тут он, пожалуй, не ударил бы в грязь лицом. Набравшись смелости, Дюрка сказал:

— Когда я служил в рабочей роте, мы валили лес, так что дрова рубить я умею…

Солдат пощупал бицепсы на руках парня:

— Любому делу можно научиться, было бы желание…

Он достал из кармана большое красное яблоко, сунул его в руку Дюрке, не спеша спустился вниз и присоединился к поджидавшим его на лестнице товарищам.

Направляясь в полдень домой, Дюрка встретил на улице Яноша Араня отряд юношей и девушек: в рабочей одежде, гулко чеканя шаг, они спешили к набережной Дуная. Шагавший впереди юноша задорно крикнул самому последнему:

— Боюсь, как бы тебя не пришлось тащить на буксире, Сиксаи!

— Я иду от самого Вацского проспекта, прямо с работы! — отозвался звонкий голос.

— Знаю, дружище. Но важно было, чтобы нас похвалил товарищ Чех, прийти всем вместе, всему району…

— На все сто процентов! — подхватил кто-то из юнцов солидным басом. — Весь район как один человек вышел добровольно на работу!

До слуха удаляющегося Дюрки ветер доносил со стороны Дуная обрывки песни. Он сбавил шаг, спина и руки у него ныли, ноги отяжелели, но это не мешало ему с нежностью и теплотой думать о шагавшем с песней отряде. Несмотря на усталость, он повернул бы назад, чтобы идти с ними вместе и быть тоже в числе тех ста процентов. «Коммунисты, — подумал он, — рабочие парни… Эти к завтрашнему дню расчистят всю территорию, не будут отлынивать, как девицы Коша. Сиксаи с Вацского проспекта бежал до райкома, чтобы обеспечить стопроцентную явку… Шахтеры До́рога едят в день по две-три картофелины, но, несмотря на это, не останавливают шахту, дают уголь Чепелю… Чепельские рабочие, получая один горох и бобы, трудятся во имя того, чтобы наладить производство к Первому мая, тогда как другие…» — и Дюрка вдруг, как это не раз бывало в последние месяцы, увидел перед собой бесцветное, без единой мысли, но вместе с тем привлекательное лицо баронессы Вайтаи. «Черт знает что такое!» — проворчал он про себя и, прибавив шагу, почти бегом преодолел оставшееся до улицы Надор расстояние. В не привыкшей к умственному напряжению голове он ощутил усталость, в душе — странное смятение и грусть. Даже Маришка Палфи с ее отсталыми взглядами стоит ближе к только что прошедшей мимо молодежи, чем он. Маришку каждый прожитый день обогащает знаниями и опытом, ведь она уже успела заметно измениться, тогда как он так и остался принадлежностью улицы Надор. Ему даже показалось, что шагавший к набережной Дуная отряд выбросил его из своих рядов как инородное тело. А, глупости! Дорога никому не заказана, и у него еще все впереди… разумеется, если…