Жужа Тури - Под одной крышей

Обед тоже готовили вместе, часто отрываясь, так как то и дело стучали в дверь прихожей. Мари усаживала посетительницу в холле и спешила обратно на кухню.

— Пришла клиентка, — докладывала она, — выйдите к ней.

— Ни минуты нет покоя, — бормотала обычно хозяйка, бросала нож или ложку, но по выражению ее лица было заметно, что она рада очередной клиентке.

— Только за жир соглашайтесь или за муку, — напутствовала ее Мари.

— Ладно, ладно, — кивала хозяйка и бежала в холл.

К этому времени Пинтер-младший чаще всего уже сидел на подоконнике, свесив свои длинные ноги, уплетал бутерброд с жиром и, когда за матерью закрывалась дверь, улыбался Мари.

— Ишь, притвора, а?

— Что поделаешь… — смеялась Мари и пожимала плечами.

Хозяйка тепло прощалась с клиенткой и, вернувшись на кухню, устраивала такую гонку, чтобы наверстать упущенное время, что Мари едва успевала поворачиваться.

— Идите, пожалуйста, к себе, я одна справлюсь, — отсылала ее Мари.

— И не подумаю. Мы договорились все делать вместе.

— За полчаса управлюсь, если вы не будете здесь суетиться. У себя дома я привыкла все делать сама, — добавляла она не без гордости. И на какое-то мгновение перед ее мысленным взором возникала будайская квартира, поблескивали стекла окон, и на стенах красовались три картины.

В конце концов Юци Пинтер сдавалась, шла к себе и принималась шить и кроить. Она работала стремительно, как ураган, а потому то смахнет ножницы, то выронит линейку, то потеряет иголку. «Только что была в руке и как сквозь землю провалилась!» — кричала она. Входила Мари и обнаруживала иголку, воткнутую в платье. В сильных пальцах Юци Пинтер рассыпался мел, обламывался карандаш, стремительные движения ее проворных рук сопровождались взвизгиваниями, выкриками, бранью. Время от времени Мари вздрагивала на кухне, Жига навострял длинные уши, затем, обгоняя друг друга, они устремлялись на шум в комнату искать закатившуюся катушку ниток и как «сквозь землю провалившуюся» иголку. Не успевала захлопнуться за ними дверь, как снова раздавался душераздирающий крик: «Маришка! Смотрите, что натворил этот поросенок!»

Мари в первые дни с замиранием сердца ждала, когда их обоих, ученицу и непрошеного гостя, выставят вон. Но все эти крики оказывались ложной тревогой, и Юци Пинтер, если иногда и выгоняла не в меру разыгравшуюся собачонку, ни разу не намекнула Мари, что она должна лучше следить за таксой баронессы.

После обеда Мари занимала свое место у окна. Пришивала пуговицы или обметывала петли. Иногда хозяйка сажала ее за швейную машину и давала задание сшить рюши из одинаковых по длине узких полос.

— Я знаю как, — сказала Мари, когда хозяйка дала ей разрезанные полоски, — мне приходилось делать их и для себя.

Но вскоре выяснилось, что все казавшееся ей раньше простым требовало специальных знаний и навыков. Сколько раз нашивала она дома рюши на блузки, а теперь хозяйка, вручая ей полоски материи, готова была целый час стоять рядом, пока Мари не удастся наконец с точными промежутками пришить одинаковые по ширине, идеально ровные рюши. На первых порах ей нередко казалось, что она бестолковая, и ей хотелось плакать; затем она стала воспринимать как придирки слишком строгие требования хозяйки, которая вновь и вновь объясняла ей и заставляла переделывать один и тот же шов по нескольку раз. Скрепя сердце она молча строчила, пока наконец не поняла, что объяснения хозяйки необходимы, правильны, идут только ей на пользу.

Рабочий день строго не регламентировался. Юци Пинтер примерно в пять часов говорила Мари: «На сегодня хватит, Маришка», и Мари покорно вставала, хотя ей приятно было сидеть в большой, светлой комнате, шить, беседовать. Когда же дни стали длиннее, Мари как-то сказала: «Не бросать же незаконченную работу». — «Но иначе может получиться, будто я эксплуатирую вас, Маришка», — встревожилась Юци Пинтер. «Будьте спокойны, если почувствую усталость, сразу брошу. Ведь я же для себя стараюсь: быстрее научусь».

Вступление в профсоюз откладывалось со дня на день: очень уж много было срочной работы весной 1945 года. А Юци Пинтер хотелось прежде выправить патент; для этого надо было узнать в управлении, как это делается. Каждое утро она собиралась сходить туда и все узнать, но никак не могла улучить свободной минуты. Однажды за обедом она сказала мужу:

— Ты часто бываешь в управлении, право же, мог бы справиться, как оформляются патенты. А то, чего доброго, оштрафуют.

— Оформление патентов не входит в мою компетенцию, — съязвил уполномоченный по дому.

— Очень глупо остришь! — вскипела хозяйка. — И без тебя знаю, что не входит, но для меня-то мог бы сделать…

— Мне нет никакого дела до твоего салона! — закричал Пинтер-старший. — Сама заварила кашу, сама и расхлебывай.

— Очень хорошо.

В семейных стычках супругов, отношения между которыми становились все более прохладными, Мари решительно вставала на сторону хозяйки, когда по вечерам делилась в дворницкой своими впечатлениями. Но Луйза — вот уж поистине удивительно! — неизменно защищала уполномоченного по дому: «Пинтер вне себя от того, что вынужден бездельничать, тогда как его жена работает. Человек он неплохой, но со странностями, и это не вина, а беда его». Таково было последнее слово Луйзы «по делу» Пинтеров. Для более обстоятельного обсуждения потребовалось бы много времени, а Мари всегда было некогда. Вихрем носилась она между вторым и первым этажами, как Юци Пинтер по своей квартире, да и слова незаметно для себя употребляла примерно те же, что и хозяйка, объясняя, как она занята: «Верчусь как белка в колесе! Столько работы, что, ей-богу, голова идет кругом!» Иногда Мари вспоминала Малику — того и гляди заявится с рюкзаком за спиной — и с тревогой и болью в сердце смотрела на лежавшего у ее ног Жигу.

Рано утром 24 марта Дюрка Пинтер изо всей силы барабанил правой рукой в дверь квартиры Вайтаи, держа в левой моток веревки.

— Поехали в Буду, — сказал он ничего не понимавшей спросонья Мари, когда она открыла ему дверь, — за пять минут соберетесь?

— Конечно. — И Мари босиком зашлепала по каменному полу. — Надо только предупредить вашу маму.

— Это я беру на себя, главное — поторопитесь.

…Вот и мост Франца-Иосифа. Она бредет позади тележки, зажатой между бесконечными вереницами подвод и машин, тротуар гудит от топота множества ног, и все это воспринимается как самое обычное явление — идти по мосту в Буду! Наконец мост позади, у нее под ногами опять мостовая, хоть местами и развороченная; куда ни взглянешь, всюду разбитые окна, перевернутые танки, искореженные орудия. Врезавшийся в шестой этаж дома на площади Святого Яноша самолет все еще торчит там; зевак вокруг него уже нет, люди привыкли к причудливо распластавшей крылья металлической птице. Буда не изменилась, скорее наоборот, являет собой еще более удручающее зрелище, чем несколько недель назад. В Пеште расчищают от развалин мостовые и тротуары, налаживается торговля, люди куда-то переезжают, устраиваются. Улицы оглашаются выкриками продавцов газет, гудками автомобилей, встречаются женщины в нарядных весенних костюмах, на улицах и площадях оживленно и многолюдно. На стенах домов появляются новые плакаты, работают многие учреждения, рано утром по улицам идут мужчины с портфелями и женщины с хозяйственными сумками, отряды молодежи, направляющиеся на общественные работы. На бульварах раскапывают временные могилы, на площади Свободы садовники выравнивают клумбы. А в Буде все так же бесконечной вереницей к мосту движутся люди. Такие же тележки, детские коляски и изнуренные лица, какие она видела в тот раз с Луйзой. На мостовой горы щебня от рухнувших домов, глубокие воронки.