Эдуард Лимонов - Свежеотбывшие на тот свет

Черепков, несмотря на то, что не имел права свидетельствовать в процессе, был таким равным судьёй на поле, спасибо ему, где он там в параллельных мирах летает в виде серой или синей бабочки.

Когда я вышел из лагеря, у нас нашлась причина поссориться, потому что одно дело, когда ты торчишь за решёткой, а другое, когда ты рядом. Мы собирались, мы и его партия, вместе пойти на выборы. То есть его партия была зарегистрирована, а наша нет. Но его партия в значительной степени была политической партией лишь на бумаге и в государственном реестре. В то время как мы имели живых, страстных, рвущихся в бой нацболов более чем в шестидесяти регионах. Насколько я помню, кончилась наша дружба где-то после полуночи однажды чуть ли не накануне выборов, он не выдержал наших требований предоставить нам значительные места в списках кандидатов в депутаты Государственной Думы. Это был конец лета 2003 года, уже осень на носу. И мы рассорились, и разъярённые вырвались из его офиса где-то рядом с Лубянской площадью. Ругаясь вволю, он, безо всякого сомнения проклинал нас и наши аппетиты.

Выйдя, мы наткнулись в ночи (я бы сам его и не заметил в ночи-то) на проходившего рядом со зданием, откуда мы вышли, того самого завербованного ФСБ нацбола, их агента Артёма А., он проходил мимо вместе с одним из офицеров ФСБ, которые нас брали на Алтае, звали офицера Эдуард Уваров. Когда они брали нас на Алтае, Уваров был в звании капитана, в каком он звании проходил тогда рядом с офисом Черепкова в ночи, не могу знать. Мне указали на пару Артём А. – Уваров, уже когда можно было видеть только их спины. В результате ссоры мы не участвовали в выборах, а партия Черепкова в Думу не прошла.

Тогда же один или два нацбола признались мне, что старый строгий каперанг, как сейчас сказали бы, пытался домогаться этих нацболов. Мы похохотали. В ответ на мой вопрос, почему нацболы не сообщили мне о «домогательствах» Виктора Ивановича ранее, нацболы отвечали, что не хотели развалить создававшийся тогда союз между нами. «Да и вообще он человек хороший…» Мы ещё посмеялись все.

В 2012-м Черепков выдвинул свою кандидатуру в президенты, провёл собрание инициативной группы (мне такое собрание не дала провести вооружённая полиция, точнее, полиция оцепила корпус «Вега» в гостинице «Измайлово», где должно было состояться собрание). Черепков, однако, отказался сдавать подписи за своё выдвижение. Я полагаю, что так он пытался избежать стыда. Дело в том, что у Черепкова, как я уже заметил, партия была лишь на бумаге, а денег для сбора подписей непартийцами у него не было, посему он предпочёл изобразить принципиальность, мол, «не желаю подчиняться незаконному требованию о сборе двух миллионов подписей». Это было его последнее появление в политической хронике.

Умер он 2 сентября 2017 года от рака в Центральной клинической больнице города Москвы на 76-м году жизни. Завещал похоронить себя во Владивостоке. Где и похоронен.

И гудят там, проходя рядом, гражданские и военные суда. Вот и такой человек был.

Спасибо тебе, Виктор Иванович, за бодрую твою фигурку бультерьера там, в суде, и за запах одеколона, когда ты приближался к нашей клетке, товарищ каперанг.

Его две картины я увидел впервые в сентябре 1992 года там, где меньше всего ожидаешь увидеть картины русского художника. На окраине Парижа, на вилле французского крайне правого политика Жан-Мари Ле Пена. На втором этаже в гостиной Ле Пена. Вилла называлась Монтрету, или парк, в котором располагалась вилла, так назывался. Сейчас поищу в старых записных книжках.

Да, вот нашёл: Parc de Montretout, № 8.

Я привёл туда Жириновского и двух его товарищей познакомить с Ле Пеном. Так что у меня есть свидетели, но вы мне и так верите, я понимаю.

Картины Глазунова висели в простенках в гостиной. Что было изображено? Я за давностью времени не помню, купола церквей, мне сейчас кажется. Во всяком случае я издалека (я сидел у противоположной стены) определил, что это русские картины. Я спросил Ле Пена:

– Чьи? Русские?

– Эти табло – работы моего русского друга художника Илия Глазуноф, – ответил Ле Пен. – Он бывал у меня в Париже, и не раз.

Ле Пен не объяснил мне, что Глазунов и в советское время мог свободно передвигаться по миру, в том числе в Западные страны. Но я и без Ле Пена знал, что не особо поощряемый, но всё же находившийся в привилегированном положении Глазунов обладал более широкими правами, чем простые смертные.

В то время, а это, напоминаю, был 1992 год, я имел, впрочем, довольно смутное представление о Глазунове.

Я видел где-то в репродукции или на фото его картину «Мистерия ХХ века». Там, вверху, как в жёлтом яйце на густо-синих небесах парил голубой Иисус Христос.

Слева над всеми расположился Адольф Гитлер с повязкой со свастикой, а ниже – его персонажи ХХ века. Помню, что был там Хэмингуэй, Эйнштейн, Чарли Чаплин.

Справа внизу помещалась как вишенка на торте – физиономия Солженицына.

«Гитлер и Солженицын на полотне, конечно же, было смело (картина датирована 1978 годом, я сейчас сверился с источниками), но вообще этот рисованный коллаж из знаменитостей – это не живопись», – помню, подумал я, когда впервые увидел «Мистерию». Это китч, это как матрешки и гжель, подумал я.

Впоследствии, ознакомившись с вердиктом Вадима Кожинова о картинах Глазунова – «китч», я получил подкрепление в моей оценке Глазунова. Да я бы справился и сам.

К нему в галерею на башне меня привёл Володя Бондаренко, долгие годы заместитель Проханова в газетах «День» и «Завтра». А потом уже редактор газеты «День литературы». Я вообще-то старался сторониться «русопятов», как я их называл, но так как предпочитал всегда сам составлять представление о людях, партиях и идеологиях, то я пошёл к Глазунову.

Доступ к нему был нелёгок. Нужно было звонить, его человек спустился, нас подняли на лифте. Не просто, короче, было. Но мы оказались в галерее этого человека. Галерея располагалась в башне. Башня располагалась за зданием Союза журналистов в районе пересечения Арбата с Садовым кольцом.

Так как я за свою жизнь к тому времени успел побывать в сотнях мастерских художников и в десятках музеев, то ничего особенно нового для себя я не приобрёл от посещения Глазунова. По моей собственной классификации я определил его в сословие «феодалов», в нём у меня уже числились такие люди, как француз директор «Идио Интернасёналь» Жан-Эдерн Аллиер, писатель Юлиан Семёнов, позднее к ним присоединился банкир Пётр Авен. Вот туда я и Глазунова поместил.

У него оказалось большое лицо начальника. На лице было написано высокомерие и сознание собственной важности. Поскольку он был дружественно настроен к Владимиру Бондаренко, то я, мы получили лишь где-то половину высокомерия, которое он изливал на незнакомых лиц, на простых смертных.