Эдуард Лимонов - Свежеотбывшие на тот свет

Евтушенко мне в помощи отказал. Тогда он был молодой, наглый и спортивно одетый, помню.

Что-то он мне несправедливое сказал, что-то ко мне не относящееся. Первого этого Евтушенко помню очень смутно. Больше помню свою жену Елену в парике, слушающую меня, рассказывающего о встрече. Она была в лилового цвета джинсах и блузке в цветочек. Парик русый и круто завитой.

Через шесть лет он вошёл в двери «миллионерского домика» на 6, Sutton Square в Нью-Йорк Сити как гость моего босса Питера Спрэга, это был второй Евтушенко. Он потом запечатлел меня в поэме «Мама и нейтронная бомба». Я работал у Питера хаузкипером. Мои читатели знают эту мою историю из «Истории его слуги».

Евтушенко этого второго, номер два, поместили на третьем этаже в гостевой комнате. Моя комната хаузкипера была также на третьем, но в другом углу. Дом был, что называется, городской brownstone, соседствующий стенами с другими домами мультимиллионеров на Sutton Square.

Дом был старый, в нём ходил даже лифт, который я лично боялся «брать» из опасения застрять в нём, он тоже был старый.

Помню сцену, когда Евтушенко, откуда-то вернувшись с улицы, бежит вверх по истёртому нашему оранжевому «макету» лестницы, перескакивая через ступени, бежит во всю силу длинных ног и кричит: «Эдик! Эдик! Где ты?»

В этот момент из своей хозяйской комнаты появляется мой босс Питер и кричит в свою очередь в приближающуюся фигуру русского поэта: «Jienia!»

Но Jienia, не обращая внимания на босса, бросается ко мне, я вышел на шум и стою на той же площадке лестницы. «Эдик, я прочёл, я прочёл твою книгу: это вопль!»

Помню растерянное лицо моего босса, привыкшего быть центром внимания, первым и единственным, потерявшим вдруг эту свою единственность. Единственный в этот момент это я – его хаузкипер, в сущности, его слуга. Лицо Питера было злым и растерянным.

Евтушенко наговорили, успели наговорить русские, с которыми он не преминул пообщаться уже в Нью-Йорке, что Лимонов написал книгу. И какую!

Потому Евтушенко-2 попросил у меня рукопись в первый же вечер. И я дал ему эту мою ужасную книгу, мой первый роман, в тайной надежде, что, может быть, он с ней что-то сделает, поместит её где-то. В России ли? Думаю, нет, я не был так наивен.

Евтушенко-2 позволил всё же допустить к себе человек так восемь или десять русских. Однажды они все сидели у меня в гостиной на втором этаже (часть гостиной выдавалась в чужой brown-stone соседей и потому была очень длинной). Они сидели. Помню, был Шемякин, приведший с собой трансвестита-девку, была моя бывшая жена, был, по-моему, убитый впоследствии писатель (и бандит) Юрий Брохин, ещё люди, которых я уж не помню. Возможно, они заявят когда-нибудь о своём участии, если выживут. Это точно был 1979 год, а время, кажется, не то лето, не то осень.

Третий Евтушенко.

Это уже был Париж и год, возможно, 1983-й, что ли. Он позвонил и назначил мне встречу в кабаре «Распутин», где пела моя жена.

Я сказал, что не могу туда прийти, потому что обещал Наташе там, где она поёт, не появляться. Он сказал, что он это уладит, «поговорит с Наташей». Я сказал ему, что «поговорить с Наташей» невозможно.

– Приходи, Эдик! Обещаю, что всё улажу. Нас тут целый театр приехал. «Юнону и Авось» ставят. И Захаров приехал, и Караченцев здесь. И… тут он назвал со значением фамилию актрисы, я эту фамилию, каюсь, не запомнил.

В назначенное время я всё же явился в кабаре «Распутин», где я доселе даже ни разу не был. Слава Богу, меня там взял под опеку метрдотель Владимир русского происхождения. Потому что самого Евтушенко не было, но были все перечисленные им приехавшие из России лица – и режиссёр Захаров, и актёр Караченцев, тогда ещё здоровый и неувечный, и молодая актриса, о которой упоминал со значением Евтушенко. Пришла и моя Наташа Медведева, на удивление, в этот вечер спокойная, по-ночному накрашенная, в большой цыганской юбке и с шалью. А Евтушенко, сказал мне метрдотель Владимир, поехал с мадам Мартини в «Шахерезаду».

Мадам Мартини унаследовала от своего мужа-ливанца все эти кабаре, и «Распутин», и «Шахерезаду», ему принадлежал даже «Мулен Руж».

Приехал он поздно, обнял меня каким-то ненормально жеманным образом, на мгновение отстранил меня за плечи, чтобы посмотреть мне в лицо (при этом косил глазами на Захарова, Караченцева и актрису). «Эдик написал гениальную книгу!» – заявил он всем собравшимся, в том числе и мадам Мартини, оказавшейся где-то в заднем ряду. «Дай нам шампанского, Лена!» – крикнул он Мартини, и та послушно приказала дать русским шампанское.

Я почти тотчас ушёл, поскольку обнаружилось, что исчезла моя жена. Она должна была петь, был её выход, в полутьме сидел и ждал её зал, но её не было.

Вернувшись в Россию, я уже с ним не сталкивался. Он был депутатом, потом не был депутатом. Потом уехал в Америку, образовалась русская, из эмигрантской семьи, Маша, и он осел в городе, где вроде был скорее колледж, чем университет.

Хрена лысого он там в американском городке Талса делал, что можно делать в Талса, штат Оклахома, чьё название близко к слову «охламон» – охламона, штат Охламона! Я не знаю, вставая, ходил длинными ногами по полям штата Оклахома, как гигантский кузнечик, гигантская поджарая особь саранчи.

Можно отметить в нём заурядную банальность мысли. И поведения. Такой совсем простой человек, с простыми мыслями, никогда ничего оригинального. Всё в норме. За всё хорошее. Колокольный звон в Бухенвальде, учёный, сверстник Галилея был Галилея не глупее, эстрадная поэзия, трескотня обыденных фраз.

Где-то в 2010-м, что ли, году обнаружили у него рак. Сделали операцию. Пришлось ампутировать длинную ногу. Но через годы всё же случился рецидив, и дефектные клетки свели его всё же в могилу. Случилось это в день дурака – 1 апреля 2017 года. Символично, что в день дурака его водянистые серо-голубые глаза были глазами дурака.

У Евтушенко было обыденное мышление. Его сборники стихов до ужаса банальны.

Рак четвёртой степени свалил его. Я написал, узнав, что он умер, грубые слова с грубыми рифмами:

«Оклахома как саркома / Талса как уссался…»

Прости, Господи!

Вспоминаются все его кепочки. Иностранные, лёгкие, то в клетку, то пёстрых цветов. И павлиньи пиджаки и рубашки. Умер на 85-м году. Ушёл последний из их команды: Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина. Все не бог весть какие таланты.

Вообще-то он был никчёмный. Только плохо современная ему Россия 60-х годов могла выдвинуть и его – плоского и банального, и его товарищей как литературу России. Они были слабаками: мягкий живот, пышное самовосхваление, духовный уровень ниже плинтуса. Начисто отсутствовало мистическое измерение. Отсюда все эти скворчёнки, последние троллейбусы и бухенвальдские набаты. Хотят ли русские войны…