Вероника Кунгурцева - Киномеханика

Вскорости он действительно подошел к парковой решетке и, втянув живот и выдохнув из грудной клетки воздух, боком протиснулся между ее растянутыми кем-то прутьями. По мере того, как дорожки, пересекающиеся, разбегающиеся в разные стороны, уводили его всё дальше в глубь территории, Марат хмурился всё сильнее, понимая, что попал в настоящий город внутри Города, где отнюдь не просто будет ориентироваться.

Санаторий утопал в пышной зелени, однако ее буйство причудливым образом сочеталось со строгим, почти военным порядком. Газоны были ровно пострижены, нижние усыхающие вайи пальм аккуратно обрезаны, так что их приземистые, бочкообразные стволы под раскидистыми веерами крон казались воткнутыми в траву гигантскими кедровыми шишками. Сходство усиливалось тем, что кроны раскинулись высоко над землей, а их корни были обложены кольцами дикой речной гальки, и стволы поднимались из них, как из каменных кадушек. А кустарникам вдоль дорожек садовыми ножницами была придана идеальная форма зеленых шаров или ограненных четкими прямыми углами шпалер. Если все эти формы создал один человек, то это был труд титана. Но как ни ограничивали зелень, ее наросло столько, что сквозь нее с трудом просматривались белые корпуса санатория, а извивы дорожек, кроме неожиданно открывающихся изящных скульптур и фонтанов, преподносили досадные сюрпризы в виде обнимающихся на скамейках парочек, так что Марат резко откашливался и кряхтел перед каждым укромным закоулком обширного парка.

За одним из поворотов Марат вдруг налетел на шедшую ему навстречу властную осанистую женщину в белом халате со сверкнувшим на груди под солнечным лучом фонендоскопом, которая бесцеремонно загородила дорогу, заявив, что ей не нравится его кашель, а когда он вежливо, но сухо от нее отстранился, взяла с него слово обследоваться у врача-фтизиатра. Раз уж она сама с ним заговорила, Марат невзначай поинтересовался, где он может найти садовода Фирсова. Нет, она не знала — ведь тут, шутка ли сказать, всесоюзная военная здравница, где на армию отдыхающих приходится полк медиков да полк хозперсонала, здесь и врачи не все знают друг друга по фамилиям, разве что в лицо — и она, не удержавшись, постучала костяшками пальцев по его груди и, наклонившись, приложила ухо, уколов плоскость против сердца золотой сережкой. Да, здесь, на вершинах системы, это были совсем другие медики — более зоркие и чуткие, чем те, к которым Марат привык в Учреждении. Если он назовет ей свою фамилию, продолжала между тем медичка, она забудет ее через минуту и припомнит только в том случае, если ее спросят о пациенте с признаками общего истощения организма и ярко выраженным дефектом левого голеностопа. Цепляясь за ее последние слова, в надежде, что ей запомнился недуг, Марат пояснил, что ищет глухого, на что она совсем уж непонятно ответила: «Разве я могу знать всех глухих садовников?»

После этой встречи Марат решил двигаться не к центру санатория, где сгущались его постройки и работали в многочисленных кабинетах ненужные ему врачи, а идти по периметру территории, наоборот, удаляясь к ограде. И это было верное направление — свежие следы работы озеленителей виднелись повсюду, Марат заметил даже брезентовые рукавицы, явно только что сброшенные с потных рук для прожарки под солнцем, — но неудачное время: очевидно, эти люди работали утром и вечером, пережидая послеполуденный зной где-нибудь в тени и прохладе. Где-то у них была подсобка — там они обедали, играли в домино, а после работы коротали поздний вечер за вином. Это была знакомая Марату жизнь.

А за воротами гаража он попал в совсем уже привычный мир. Здесь помещался непохожий на солярный курортный рай неухоженный мир солярки, знакомый еще по Сибири темными пятнами смазки на пыльной, утрамбованной земле вокруг вытащенного из-под капота двигателя, запахами бензина и забрызганных маслом досок высоких ворот. Сейчас их створки были распахнуты, а большинство ангаров, где стояла техника, пустовали. Впрочем, печать курорта всё же лежала и на гараже: Марат увидел большой автобус, где ветровое стекло защищало только место шофера, пассажирский салон переоборудовали в открытую палубу, где вместо окон были оставлены только стойки каркаса; на нём крепился парусиновый полог на случай дождя.

Водители или ремонтники курили в беседке, далеко от фильтров держа черными пальцами сигареты, чтобы не пачкать губы. С ними повторилась почти та же история, что с медичкой, правда, с существенной разницей: про глухого садовника они знали, а на вопрос Марата, как же к нему обращаться, резонно ответили, что обращаться можно хоть «товарищ адмирал», но при этом, пока не хлопнешь по спине, Глухой всё равно не откликнется.

Один из сидящих, обращаясь не столько к Марату, сколько к приятелям, вспомнил, как вывозил на самосвале из парка вывернутые смерчем туши редких деревьев: американский клен, кажется, или пробковый дуб, и Глухой возился рядом — подбирал и откладывал в сторонку обломанные сучья, будто надеялся таким образом натаскать запас дров на зиму. Другой из сидящих в беседке подтвердил, что Глухой носит валежник и берёт только ценные породы: вероятно, он режет из них мелкие сувениры, а не использует сучья как дрова. Третий из шоферов утиным носом, насмешливым прищуром и выражением глаз был похож на Барабулю — наверное, отец. И Марат во время беседы поглядывал по сторонам: не появится ли сынок? В каникулы он мог ошиваться рядом.

Но все досужие россказни благодушных от послеобеденной сытости мужчин только отнимали время, нимало не приближая Марата к цели. А на его прямой вопрос, где найти Глухого, собеседники сначала пожимали плечами и зевали, но вдруг на лицах появилось ехидство, и мужики со смешками указали на глубокую тень внутри гаража, где в этот момент вдруг взревел, а потом так же резко стих мотор, и посоветовали поинтересоваться у Паши.

Машина, к которой направили Марата, была хлебо-возным фургоном. Но сейчас она пахла только бензиновой гарью, утопая в едких клубах выхлопных газов. Водитель, стоя на бампере, нырнул головой под капот и что-то регулировал в двигателе, прибавляя и убавляя обороты.

Пашей, к неудовольствию Марата, оказалась молодая крепкая женщина с плотно очерченной под лямками рабочего комбинезона грудью, хотя короткая прямая стрижка, полускрытая грязной кепкой, широкие замасленные руки с остриженными ногтями, двусмысленное имя и мужеподобная фигура могли бы сбить с толку. Ее, видимо, слабо пеленали в младенчестве и, пока кости мягкие, не придали ножкам девочки ровную форму. Теперь колченогость, вероятно, ее не красила, но устойчивости добавляла точно.

Предубеждение против нее рассеивалось с каждым словом и жестом, которыми Марат с ней обменивался. На вопрос о Глухом Паша кивнула и без разговоров повела Марата за собой. В дальнем и самом грязном углу гаража она наклонила тяжелую металлическую бочку, наплескав из нее полведра черной маслянистой жидкости. Так же без слов она потащила Марата через двор гаража к выходу, хотя он уверял ее, что ей незачем шататься по солнцепеку, тратя на него столько времени. Он достаточно понятлив, чтобы найти Глухого, если она на словах обскажет ему дорогу. Но вскоре выяснилось, что провожала она Марата для того, чтобы уже за оградой гаража, когда они вышли из поля зрения сидящих в беседке, вручить ему ведро с отработанным маслом. По ее словам, Глухой давно просил ее раздобыть какой-нибудь жидкости поядовитей, но потом, судя по тому, что не приходит, видимо, забыл. И она, по пословице «хлеб за брюхом не ходит», не собирается за ним бегать по парку — у нее и времени нет. Но раз уж Марат всё равно к нему направляется, то пусть захватит попутно и ведро с отработкой. Ничего более гадкого в гараже, пожалуй, нет. Можно было бы еще попробовать тосол. Но его не нашлось даже на складе. Ведь климат у моря такой мягкий, что в систему охлаждения двигателя тут круглый год заливают воду. Смывать ее зимой на ночь приходится только на неделю или две — дольше морозы не держатся. Закурив, Паша детально (чувствовалась шоферская хватка) рассказала дорогу через парк к будке садовника. Но едва Марат скрылся за первым поворотом указанного пути, как она, тяжело дыша, нагнала его и велела передать Глухому, чтобы не забыл вернуть ей ведро. При этом в ее голосе звякнуло ожесточение, которого грязная покореженная посудина — Марат, кособочась, нес ее на отлете, чтобы не замаслить брюки, — не заслуживала.