Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Дома, пока дед отводил мерина на конюшню, тетя Варя, раздев меня, натерла тело керосином.

— Верное средство, — сказала она, — теперь не заболеешь.

Уже сквозь дрему слышал я, как вернулся дед, благодарил тетю Варю, величая ее Варварой Сергеевной (дед и отчество ее признательно вспомнил), а потом долго гремел дежой. Дом наполнялся полынной горечью свежемолотой муки.

Уснул я счастливый от того, что этот нелегкий день так хорошо кончился, что завтра у нас с дедом на столе будут лежать пышные караваи.

Давно это было.

Спят вечным сном на заросшем кладбище и мой сварливый дед, и душевная тетя Варя, и неугомонный Илюха… Где-то в Сибири крутит баранку лихой Ленька. Но в памяти моей живы и, наверное, никогда не померкнут те ноябрьские дни сорок седьмого, его поздний хлеб.

Тетка Даша нашла меня в «ремеслухе», припечатала к стене в коридоре. Голос ее, обычно зычный, властный, на этот раз звучит тихо, вкрадчиво, с грустной ноткой:

— Ты, Алешенька, в воскресенье домой не ходи. Подомоседуй у меня. Понимаешь, яблоки осыпаются, того и гляди мороз ударит, а сбыту, — она так и говорит — «сбыту», — никакого, добро гибнет. Собралась на тракторный свезти, а дом на кого оставишь?

Я опускаю голову, набычиваюсь. «Домоседовать» у тетки мне ох как не хочется. Я уж целую неделю в мыслях рисую картину, как отправлюсь домой, как пройдусь в новенькой черной, с блестящими молоточками шинели по улице, как охнут бабы от диковинной вещи: Алеха Петровин в черном наряде как моряк вышагивает. Да и мать удивится не меньше, она меня в шинели тоже не видела. Когда форму получали, еще тепло стояло, не заявишься в шинели в теплынь, а сейчас как раз время, октябрьские дожди зачастили, словно через сито пропущенные, по утрам серебрятся от изморози пустыри. Вот почему я начинаю канючить:

— Тетя Даша, не могу, мама домой просила прийти, не могу.

Тетя Даша с минуту раздумывает, глядит, как я начинаю морщить лоб.

— Видать, ты, Алешенька, забыл материнский наказ — меня слушаться. На чужой стороне, говорят, поклонишься и бороне. А я тетка тебе родная как-никак.

На голос тетки поворачивают головы мои сотоварищи по училищу, некоторые уже приостановились, слушают, о чем идет речь у высокой, статной, с лица красивой, хотя и не молодой годами тетки с вихрастым — волосы старновкой — мальчуганом. Но она этих любопытных взглядов не видит.

— Я бы на квартирантов хату оставила, да веры им нет. Чужие ручки не кладут в кучку. Они того и ждут, когда я отвернусь.

О материнском наказе — слушаться во всем тетю Дашу — я помню и поэтому пускаюсь на хитрость:

— Ты бы, тетя Даша, на наш базар яблоки вынесла или к поездам.

— А кто на нашем базаре их купит? Две покупательницы и есть — учительница Евстолия Егоровна да врачиха Томилина. А остальные нос воротят, как от помойной ямы: дорого для них, видишь. За ней, за яблонькой, как за дитем малым хлопот, а выходит, за бесценок отдавай. А с пассажиров тоже спрос малый — с юга едут, объелись там фруктами, с души воротит…

Наверное, тетка догадывается, что я ей не верю, поэтому говорит быстро, снова переходит на шепот:

— Мне без домоседа никак нельзя. Думаешь, будь я дома, украли бы гармонь? Как бы не так! У меня, когда я дома, все в узелок завязано.

Звенит звонок — перемена закончилась, мне пора на занятия. Тетка Даша быстро, как говорила, покрывается платком, шепчет на прощание:

— Ну, я тебя жду, Алешенька…

В субботу после занятий я отправляюсь к тетке «домоседовать». Октябрьское небо хмурое, как будто больное, в темных пятнах облаков, и душа моя тоже хмурится, словно на нее наплыла свинцовая туча.

За полтора месяца, пока живу в городе, я узнал тетку ближе. Как же она трясется за каждую копейку, как хитрит-мудрит, тоже обманывает, лишь бы нажиться! Те же яблоки можно было бы продать и в городе: за войну сады перевелись, фрукты, как гостинец, в диковину, но тетке все кажется, что она отдает товар за бесценок, что покупатели — а городок небольшой, многие знают тетку, и она знает многих — пользуются ее добротой, норовят обмануть. Поэтому она уже третье воскресенье ездит с плетеными корзинами в душном «трудовом» поезде в поселок тракторного завода. Возвратившись, закрывается в своей комнате — видимо, считает прибытки. И если торговля удалась, выходит из комнатушки изнутри высвеченная, румяная с лица и тогда разговорится надолго, как родниковый ручей журчит.

— Ох, Алешенька, таких мученьев натерпелась — лихому лиходею не пожелаешь. Со своим добром да маешься! На площадке сошла, корзины еле успела стащить — дождь грянул как из ведра. Веришь, сухой нитки не осталось, пока кончился. Я сдуру брезент не взяла с собой, добро прикрыть нечем, пришлось самой на корзины лечь, телом прикрыть.

Я на какое-то время отключаюсь от теткиной болтовни, пытаясь представить, как тетка бросается на корзины — яростно, словно на немецкий дот. Но потом чувствую, что это кощунство — сравнивать тетку с героическими бойцами. И приходит другой образ: курицы-наседки, прикрывающей цыплят. Но и это не подходит: там материнское чувство, а тут что? Так и не найдя сравнения, я опять начинаю слушать тетку. А она тараторит без остановки.

— …Подходит эта фифочка и говорит: «Гражданочка, мне два десятка отберите, муж в больнице», а сама, чувствую, врет. У таких, как она, вертихвосток, прости господи, мужей, как в чистом поле полыня — лес лесом. И правда, наблюдала за ней: в трамвай впрыгнула, рукой машет какому-то мужику, и тот ей тоже ручкой делает. Хорошо, думаю, что я ей всю падалицу собрала, ничего обрадует муженька.

— А может быть, это брат ее? — говорю я тетке.

— Я бы такую и сестрой не считала.

Трудно, ох трудно понять тетку Дашу. У нее каждый человек, что порченое яблоко, какой-нибудь изъян имеет. Уж на что квартирант Демьян Семенович, заготовитель из райпотребсоюза, человек тихий, такое смирение во всем облике, будто у богомолки, и тот, в оценке тетки, «себе на уме, в горстку».

— Ты не смотри, что он тихий, — говорила тетя Даша, — в тихом омуте всегда чертей много.

Другую комнату в теткином доме занимали супруги Толчеевы. Работали они проводниками в вагонном депо и на квартире бывали редко: часто в поездках, а вернувшись, отсыпались. Казалось бы, какой ущерб от них, но тетка и тут не обошлась без попрека:

— И что храпят? Так и царство небесное проспать можно…

Дом тетки на Московской улице. В нашем городке она считается центральной и выделяется из числа других булыжной мостовой, впрочем, покрытой грязью вершка на два. Пока я добрался, мои «реушные» ботинки, тупорылые, как голова у сома, увеличились от налипшей грязи до невообразимых размеров, будто шагает по дороге не обычный человек, а великан в огромных мокроступах. Вот почему тетка, заметив меня у калитки, закричала: