Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Играть я научился к концу войны, научился, что называется, за один день. У меня уже было так однажды. В декабре сорок первого сосед-десятиклассник Юрка Бочаров перед отправкой на фронт перекинул через плетень мне свои дутыши-коньки, крикнул:

— Бери, Алеха, на память о солдате. Приду с фронта — чтоб чемпионом был, не менее.

Подарок Юрки, зависть всей деревни, я сразу унес домой. Не мешкая, отправился к берегу пруда, сыромятными ремнями прикрутил сверкающие дутыши к валенкам, разбежался, прыгнул на лед и… в долю секунды ноги оказались выше головы, а потом удар плечом, с хрустом, невообразимой болью, обжигающий холод шершавого льда. Превозмогая себя, я вскочил на ноги — а вдруг кто заметит мой позор! И снова неуклюжий пируэт ногами в воздухе, и снова болезненное приземление. Чувствуя, что у меня ничего не получается, протопал по снегу домой, прихватил в сенях металлический крюк, которым дед ежедневно дергал солому в скирде для коровы. Теперь я приобрел дополнительную опору. Расставив широко ноги, я с силой отталкивался крюком и легко скользил по янтарному льду. Но стоило хоть на мгновение отбросить крюк — и я снова летел на спину, передернув высоко вскинутыми ногами.

Так продолжалось несколько дней. Я уже смирился с участью, что коньки не освоить, как вдруг однажды — будь что будет, — разбежавшись по откосу, неожиданно для себя покатился плавно, не подгибая ног, с каждым толчком приобретая все большую уверенность.

Вот так же однажды пальцы утратили ломкость, стали гибкими, легко и уверенно забегали по клавишам гармони, и она через свои медные ноздри выпустила стройные звуки. Учить меня было некому: деревенские гармонисты где-то далеко под другую музыку ходили в атаку, корчились и стонали от ран в госпиталях, а для моих сверстников музыкальная премудрость был недосягаема. Желание научиться играть было непреодолимым, и поэтому ежедневно часа по два, ломая на колене инструмент, терпеливо ждал я этого мгновения, когда будет у меня что-то получаться. Но гармонь, изгибаясь в руках, визжала ошалелой метелью, храпела норовистой лошадью и словно навсегда утратила свою напевность и мелодичность.

— Ну что, Алеха, — шутил дед, — опять «гони кур со двора» получается? Может, и правда, бесталанный ты человек, зря время тратишь? Оно ведь как в жизни: одному — печка, другому свечка. У нас был печник Иван Фомич. Тот, бывало, встретит председателя колхозного Семена Дорофеевича, по плечу похлопает и говорит с ухмылкой: «Нас, Дорофеевич, в колхозе двое главных: ты по политике — речи казать, а я по печному — дымоходы ладить». Дорофеевич — в гордыню, дескать, сравнил орла с курицей, а Иван Фомич ему в ответ: «А ты попробуй печную науку одолей…»

Дедовы слова меня злили, и гармонь еще круче изгибала мехи, но в этой ярости вообще всякий лад утрачивался, пальцы становились непослушными. Не знаю, говорил дед те слова просто так, от души, или с тайным умыслом разжечь меня, подзадорить. И я снова и снова рвал гармонь.

И когда по избе впервые чисто, стройно покатились звуки, я был на седьмом небе. Дед, прибираясь по хозяйству, заглянул в комнату, с минуту постоял на пороге, послушал, а потом жаворонком вспорхнул на середину комнаты и как был — в грязных, измазанных коровьим пометом валенках с галошами, в фуфайке — пошел в пляс, приговаривая:

Я захохотал, глядя на такую стариковскую прыть. Дед прекратил свою круговерть, содрал с головы шапку, шмякнул ее об пол:

— Молодец, Алеха! Хоть в доме радость появилась. А то живем, как в лесу, пням богу молимся.

Прав был дед: радость наш дом давно покинула, воробьем встрепенулась в первый военный год, когда пришла зеленая похоронка на отца. В раздольной степной Украине покоились теперь его останки.

Мать не вникала в мои музыкальные упражнения: ходила отрешенная. Даже я замечал: остановилась для нее жизнь, резко, как грузовик, затормозила, а сама она движется, работает, разговаривает только по привычке, машинально, как корова жвачку жует. Но в тот день, вернувшись с работы и услышав от деда новость про мои музыкальные успехи, попросила:

— А что, сынок, сыграй, может быть, на душе поблаже станет.

И я снова развернул гармонь, и дед — руки в бока — затопал по горнице, тряся по-козлиному бородой:

В мать струей чистого воздуха входила жизнь, подобрел взгляд, поднялись брови, искорками, как от яркого света, вспыхнули глаза. Улыбка, хоть и натянутая ниткой, на губах замерла.

Конечно, такое настроение матери мимо деда не прошло незамеченным, и он, гигикая с особым рвением, высоко поднимал ноги, бил по ним ладонями.

Потом, резко ударив по половицам, остановился, перевел дух и сказал, как будто про себя:

— Жизнь, она, домовой любезный, на нас не закончится, продолженье иметь будет. Так что ты, Оля, не печалься. Алеха подрастет — мужика в доме заменит. А в поле жнец, и на дуде игрец.

С тех пор дед меня часто просил:

— Ты, Алеха, сегодня, когда бабы (намек на мать с сестрой) с работы вернутся, сыграй. Пусть порадуются, душу отведут. У них, у баб, радости даже на петушиный крик нету — война отняла. Одна работа да душевные горести. Как гнет на кадку, забота давит…

Семейные концерты с дедовой пляской и задористыми частушками были теперь у нас часто. А вот чтоб в деревне, на миру, сыграть — я стеснялся. Да и отвыкли люди за войну от песен, плясок. Не до этого было. И даже в День Победы, узнав об этой великой радости, сбежавшись на выгон посреди деревни, заголосили бабы пуще прежнего. Никогда не знал я до этого, что и от радости человек может реветь.

Только дед, быстро оценив обстановку, приказал мне:

— А ну, Алеха, волоки гармонь!

Я помчался домой, схватил гармонь и, развернув мехи, вдарил такого плясового, что и сам удивился: гармонь взахлеб пошла, родниковой водой забулькала. Скорее всего от удивления прекратили бабы плач, как подсолнухи на солнце, повернули головы в мою сторону. И когда я подошел поближе, самая бойкая из них, Стешка Мазухина, тоже вдова, крикнула громко, будто приказ отдала:

— Кончай, бабы, в святой день реветь! Мертвых криком не поднимешь, а живых с радостью встречать надо!

И снова, как когда-то на перроне, наблюдал я пляску, отрешенную и яростную, будто в ней, как в проруби, топили женщины свое бабье горе, мытарства военного лихолетья, горькие обиды, бесприютную любовь. Были большинство из них босиком, с потрескавшимися пятками, в рваных одежонках, но казались они красивыми и одухотворенными. Дед Дмитрий, подмигнув мне, тоже затопал в круг, крикнул: