Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Солдаты встрепенулись, заговорили вразнобой, зацокали подковами сапог по перрону. Рывком свел мехи дядя Макар. Наклонившись над гармонью, начал сосредоточенно застегивать застежки. На рябом его лице еще серебрились искорки от огневой игры.

Мать потянула меня к вагону. Подбежал отец, подхватил под мышки потными руками. Тут и окликнул его дядя Макар:

— Слышь, лейтенант, подожди-ка…

Отец опустил меня на раскаленный асфальт, повернулся.

— Слышь, лейтенант, купи аппарат, а?

— Какой аппарат? — не понял отец.

— А вот, — дядя Макар ласково ладонью по гармони провел, — видишь, техника!

— Шутишь ты, дядя Макар, — сказал отец, поглядывая на паровоз, сопевший, как колхозный бык. — Тебе самому он еще пригодится. Небось за такой инструмент тебя женщины любят.

— А на хрена мне теперь и любовь, и гармонь? Ты вон, счастливчик, на фронт едешь, а мне вчера в военкомате на дверь показали. Говорят: у тебя легкие как твоя гармошка — хрип сплошной. А может быть, я бы в немецкую рожу туберкулезной кровью харкнул — и тем счастлив был бы.

Отец, выслушав, молча направился к вагону. Остановился он тогда, когда догнавший его дядя Макар положил руку на плечо, повернул к себе.

— Слышь, лейтенант, не хочешь покупать — так возьми. Пусть твои солдаты дорогой веселятся. Гармонист найдется, русские люди как-никак, а? А хочешь, сыну подари на память, а? Будет отца вспоминать, слышь, друг…

— Что ж, сыну можно. Дай, Оля, деньги.

— Я сказал — без денег, — встрепенулся дядя Макар.

— Без денег не возьму, — даже я почувствовал твердость в отцовском голосе. — Бери вот две сотни и не поминай лихом.

В этот момент и раздался тонкий испуганный гудок. Взвизгнул и я, испугавшись, что состав уйдет без нас, а мы так и будем стоять на этом душном перроне. Но выскочившие из вагона солдаты, что называется, запихнули нас с матерью в теплушку, попрыгали сами, а потом протянули руки отцу, и тот уже на ходу вскочил в вагон.

Гармошка вызвала такое оживление, как будто отец держал в руках сказочную жар-птицу. В притихшем было вагоне, как в погасшем костре, пламенем вспыхнули разговоры, гомон, словно от яркого света загорелись улыбки, а отец стоял какой-то необычно взволнованный, с застывшей радостью на лице.

— Вот покупка так покупка, товарищ лейтенант! — сказал один солдат.

— Обмыть бы, — бросил кто-то. Но на этот голос сразу отозвались несколько:

— Дураку закон не писан.

— Заткнись!

— Шалопай!

Мать, наверное, была недовольна бесцельно истраченными деньгами, но, глядя на счастливое отцовское лицо, посветлела сама, заулыбалась, покорно присела в уголок на чемоданы. Покупку тут же опробовали. Нашелся-таки гармонист, прав был дядя Макар. И пока состав перестуком мерил километры, мне казалось, что в паровозный дым, как в женскую косу, вплеталась солдатская песня про то, как «платком взмахнула у ворот моя любимая».

Тетя Даша встретила нас на пороге. Отцовская сестра была, что называется, из родни: ростом высокая, стройная, волосы жгучей черноты, а лицо будто первым снегом покрытое — белое-белое, чуть припухшее. На ее красоту не наложили отпечаток ни годы: было ей уже пятьдесят, ни несчастье: незадолго до этого она похоронила мужа и осталась одна в своем доме. Дом мне казался огромным — в детстве вещи имеют увеличенный размер. Тетка не работала, кормилась практически за счет сада, огорода да дома, занимаясь сдачей комнат внаем. Конечно, все это я узнал после, а пока, с трудом добравшись с вокзала до тетки, разморенный духотой июньского дня, долгой дорогой, я все-таки нашел в себе силы выскочить во двор, забежать в сад, слопать пару яблок-зеленчуков, отчего у меня даже скулы свело, поплескаться водой в огромной деревянной кадке, поваляться на дерюге в малиннике.

В дом я вернулся, когда отец стоял уже на пороге, поправлял свой сидор и скатку. Тетя Даша, пунцовая, наверняка всплакнувшая, говорила грубоватым голосом:

— Ты, Петя, воюй без тревоги. Мы тут не пропадем — цепочкой друг за дружку держаться будем. Ты знаешь, мне кормить некого — в иждивенцах одна кошка да собака. Так я твоей семье первая помощница буду.

Отец, потупясь, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, растроганно бурчал:

— Спасибо, спасибо, сестрица…

Тетка Даша что-то говорила о родстве, о лихолетье, которое должно людей сближать, а не разъединять, о привязанности и любви к брату, но отец, заметив, как я зашел, подхватил меня на руки, расцеловал в щеки.

— Ну, расти, герой! А гармонь — это как память обо мне, понял? Приеду с фронта — чтоб играл!

Родители почти мигом исчезли за калиткой, а тетка Даша, напоив меня чаем, уложила в постель, и через минуту я уже спал, сломленной жарой и усталостью.

На другой день за нами приехал на телеге дед Дмитрий. Двадцать верст, как выражался дед, мы тащились вдоль небольшой речушки, то исчезавшей, то опять встававшей на нашем пути ивовыми зарослями по берегам, мелководьем. Когда подъезжали к броду, дед соскакивал с телеги, разнуздывал лошадь, отпускал подпругу — поить лошадь. Пока коняга фыркал, смешно оттопырив нижнюю губу, пил жадными глотками, дед сбрасывал сапоги, заворачивал штанины и блаженно опускал ноги в воду.

— Вишь, домовой любезный, копыта у меня устали. Помочишь — они малость и отойдут.

Признаться, я не очень понимал, о каких копытах шла речь, но чувствовал дедово блаженство. И мне самому хотелось ударить вприпрыжку по золотистому песку, но мать всякий раз укорачивала мою прыть:

— Ты, Алешенька, сиди! Тут не вода, а лед, родники сплошные.

Уже перед самой деревней дед остановил лошадь, развернул платок, в который он перед выездом завернул гармонь, положил ее повыше на чемодан.

— Зачем это вы, папаша? — спросила мать.

— А чтоб, значит, вся деревня видела, каков у Алехи нашего отцовский подарок, поняла? — Дед весело подмигнул мне. Деревня мне понравилась сразу. По нынешним моим понятиям, был это крохотный хуторок, разбросавший свои двадцать домишек, как копешки по лугу, но тогда показался мне он большой деревней. А самое главное — в центре, перед дедовой хатой, багровел от вечерней зари пруд. Не знаю почему, но тяга к воде у меня на всю жизнь с детства.

Дома дед, указывая на меня, хвастливо говорил моей старшей сестре Шуре — она жила у него уже третий год:

— Видала гармониста? То-то… Теперь от деревенских девок отбоя не будет: гармонисты, они, домовой любезный, нарасхват. Угодил Петро с подарком, — и опять подмигнул, теперь уже сестре.

А вечером, отправляясь доить корову (дед эту процедуру не доверял ни моей сестре, ни тем более моей матери-горожанке: еще, домовые любезные, испортят животину), говорил мне:

— Смотри, Алеха, каждый день за инструмент садись. Отец твой тележного скрипа боялся, а теперь доблестный офицер. Должен же ты ради отца эту премудрость освоить.