Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— Алешенька, ноги! — и скрылась в доме. Пока я отмыл прилипший «асфальт», как шутят городские остряки, на лбу пот выступил. Тетка Даша, когда я появился в доме, уже была, что называется, на старте. Повязана низко платком, в драной фуфайке, на рукавах которой грязным весенним снегом белела вата, в кирзовых сапогах. В таком, одеянии выглядит она лет на десять старше. Этот маскарад я поначалу не понимал и только на днях додумался: специально тетка так делает, со старухи какой спрос?

— Ну, Алешенька, командуй здесь, а я на вокзал. Сейчас «трудовой» пожалует. Харчи я тебе в столе оставила.

Я помогаю вытолкнуть за калитку тачку, уставленную корзинами, а потом тетка впрягается в нее, словно добрый коняга, изгибается вопросительным знаком и трогает с места, разбрызгивая грязь кирзачами. От меня не ускользает взгляд бабки-соседки Демьянихи из-за калитки, ее неодобрительное покачивание головой, дескать, что ты себя, бабочка, мучаешь.

Я возвращаюсь в дом и мысленно начинаю перечислять предстоящие дела, благо в первый раз тетка мне все объяснила, втолковывая долго и детально. Первое — накормить кур, потом поросенка, почистить навоз, собрать падалицу в саду, порезать ее и нанизать на нитку для сушки, затем натаскать воды из колонки, помыть полы на террасе, потом…

Но, чувствуя, что и с этим дай бог до темноты справиться, я отправляюсь в сарай. Осенний день скорый — раз, два — и хоть глаз коли. Пока я занимался делами, и в самом деле темнота наступила такая густая, что мне на кухне выключатель пришлось на ощупь искать. Но после щелчка лампочка не вспыхнула. Не загорелась она и после второго, третьего…

Заслышав мои шаги, со свечкой в руках вошел Демьян Семенович. Запасливый мужик, ничего не скажешь.

— Ну, что делать будем, молодой хозяин? — спрашивает он, и губы его, даже при блеклом свете видно, расползаются в улыбке. Видимо, я нравлюсь Демьяну Семеновичу.

— А что делать?

— Надо свет ладить.

— А как?

— Наверняка пробки сгорели.

То, что сгорели какие-то пробки, для меня совершенно непонятно. Откуда мне, деревенскому пареньку, знать эти премудрости, если дома мы обходимся десятилинейной лампой, а мать даже говорит, что от нее света, как от электричества, хоть вышивай.

— У тебя есть ключ от комнаты Дарьи Дмитриевны? — спрашивает Демьян Семенович, поняв, очевидно, мое деревенское невежество.

— Есть-то есть, но…

— Понимаю. Но случай-то аварийный, можно сказать.

Наш разговор с Демьяном Семеновичем понятен только нам двоим. Комната тетки Даши — святая святых в доме. Даже я, ее доверенное лицо, еще ни разу в ней не был. Тетка Даша как-то при мне Демьяну Семеновичу выговаривала с улыбкой:

— В мою комнату мужчинам заходить — что в дамскую сумочку заглядывать. Мало ли что у одинокой женщины может быть.

Мы за печкой разыскали ключ, открыли комнату. Даже при свете свечи бросился в глаза невообразимый беспорядок. Насколько хозяйственной и опрятной была тетка Даша на остальной территории дома, настолько неряшливой в собственной комнате. А может быть, у нее просто руки не доходили?

С помощью Демьяна Семеновича я взгромоздился на широченный шкаф, с опаской вывернул пробки из щитка. Пока Демьян Семенович возился с ними, я сидел на шкафу в полной темноте и не мог ничего видеть. Но когда в конце концов были ввернуты пробки и в комнате брызнул — именно брызнул — свет, мои глаза уперлись в картонный ящик, стоявший на шкафу. В нем лежала гармонь. Моя гармонь!

— Ну скорее, ради бога, поезд через час…

Лейтенант в широченной, будто в юбке деревенской, гимнастерке, перехваченной ремнем, поминутно оглядывается, зовет нас. Мы, моя мать в цветастом платье с поясом, с огненными волосами и сама какая-то огненная, насквозь прокаленная июньским солнцем, и я, семилетний мальчуган в коротеньких штанишках, как можем поспешаем за военным, моим отцом, но получается у нас плохо. Наверное, виноват в этом я, и хоть отцовский вид — а он по-солдатски подтянут, сапоги, словно он по половицам шагает, издают протяжный скрип — заставляет и меня ноги поднимать выше, но угнаться за отцом не удается. Конечно, я бы давно перебрался к нему на руки, будь у него они свободны. Но в одной руке у отца тяжеленный чемодан, он даже влево его перетягивает, в другой — гармонь, на спине — рюкзак и шинельная скатка. И поэтому отец, прямо на мостовую складывает свои вещи, то и дело возвращается к нам, берет меня на руки. В эти минуты я блаженствую, болтаю ногами и щекочу отца пальцами за тугим воротником гимнастерки. Будь это в другое время, отец хохотал бы от моих проказ, но ему сейчас не до смеха. Подождав, когда нас догонит мать, он в который раз начинает:

— Понимаешь, Оля, спешить надо. Меня эшелон ждать не будет. Ту-ту — и был таков. Наказаньем великим пахнет.

Мать прибавляет шагу, тянет и меня, «спешенного», но мы опять отстаем, и опять отец бежит назад, чтобы подхватить меня в охапку.

Где-то я читал, став взрослым, что детская память как свеча под ветром: то ярким пламенем высветит темноту, то колыхнется багровым язычком — и не видно ни зги. Вот и у меня так. День тот, когда я последний раз отца видел, словно внутренним светом был озарен, навсегда запомнил. И как с товарной станции к тетке Даше бежали, и как до этого в теплушке ехали с солдатами. Отец мой в недальнем воронежском гарнизоне служил, а как только войну объявили — команда поступила: на запад, к границе. Эшелон, мать рассказывала, в два дня сформировали, и, благо ехали мимо, отец и меня с матерью прихватил, чтобы в деревню к деду отвезти на вольные деревенские харчи.

И еще один эпизод в детской памяти сохранился — как гармонь покупали. Перед посадкой солдаты на перроне пляску устроили. Наверное, и по сей день перрон, если он сохранился, ту шальную пляску помнит. Казалось мне, асфальт, как неокрепший лед, под кирзачами гнется. Чего больше в той пляске было, удали или отчаяния, не понять мне и сейчас, взрослому, а тогда я только запомнил солдатские лица, какие-то они были сосредоточенные, словно бойцы про себя таблицу умножения заучивали.

А играл им, пристроившись на цокольном выступе вокзального здания, пожилой дядька, рябой с лица. Говорят, что хороший музыкант одной жизнью живет с инструментом. Но вот такой слитности я, пожалуй, ни разу не видел. Дядя Макар — так его бойцы величали — даже хрипел в такт, стараясь басом своим помочь выводить плясовую. А русская гармонь шеей норовистой лошади выгибала разноцветные мехи и разливала переборы. В плясавшей толпе протяжно ухали солдаты, переведя дух. И, наверное, не было бы конца этой бесшабашной карусели, если бы не ударил колокол и железнодорожник в шинели и фуражке, несмотря на жару, не вышел с флажком к паровозу.