Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Снова шагал Игорь в село, обливаясь потом то ли от злости, то ли от жары. Летний день, хотя и на вторую половину свернул, еще палил солнцем, обдавал банной духотой. Пока нашел Ваську Быкова на пахоте, пока плуг отцепили, трос разыскали, часа два прошло. Игорь больше не размышлял, куда делся Кузьмич, хотя первоначально было желание разыскать его и надавать по шеям, чтоб знал край, да не падал. Бутылку Кузьмич, видимо, еще в магазине высосал, и потянуло после этого его «на подвиг».

Игоревский пыл речушка пригасила. Чтоб чалку набросить получше, трактор со скорости снять (забыл Кузьмич, гад, скорость выключить — спешил, видите ли), разуться пришлось, штанины закатать, и холодная вода обожгла ноги до дрожи.

Потом они с Васькой уже все спокойно проделали: под колею камни накидали — иначе трясина и эту машину засосет по гусеницы, трос до упора затянули и выхватили трактор.

Злоба на напарника с новой силой вспыхнула, когда, запустив двигатель, попытался Игорь скорость включить. Протяжный скрежет сразу открыл картину: пока Кузьмич пытался из речки сам выбраться, спалил муфту сцепления. Рвал машину, подлец, пока не заглохла. За такие дела мало по шапке надавать — судить надо.

Трактор притащили на буксире на стан к вечеру. Еще из кабины Игорь заметил: рядом с Сохатым стоял Кузьмич, смешно припрыгивая и дергая плечами, размахивал руками, отчего пиджак горбом вставал на спине. Было что-то жалкое в его фигуре, или только так казалось рядом с богатырем-бригадиром.

Игорь выскочил из кабины, крюк сбросил с серьги, махнул Быкову, чтоб отъезжал…

Признаться, дорогой, пока Быков буксировал его трактор, думал Игорь плюнуть в морду напарнику, все рассказать о кузьмичовской проделке, и пусть с ним решают, как быть, а он здесь человек временный. Но сейчас, глядя на худенькую фигуру Кузьмича, на его сморщенное, угнетенное лицо, воспаленные глаза — похмелье бесследно не проходит, он вдруг почувствовал жалость к напарнику. А может, на себя все взять, мол, по неопытности растерялся, хотел машину на всех режимах испробовать, да не справился с управлением? Хотите — казните, хотите — милуйте…

Но Кузьмич не дал сказать ни слова. Мелкими шажками зачастил он впереди Сохатого, подскочил, опять подмигнул заговорщицки и понес такое, что Игорь оторопел.

— Нет, ер-майор, ты посмотри на этого орла, Афанасьевич! Трактор в один прием угробил! Нам из города всякую шушеру гонят. На тебе, боже, что мне негоже. Небось начальник его думает, он тут хлебушек растит, землю ворочает, трудовой героизм показывает, а он технику испытывает на излом. Говорил тебе, Афанасьевич, на хрена мне напарник, один буду плужить день и ночь, у меня любое дело из рук не вырвется, сам знаешь…

Бригадир руку Кузьмичу на плечо положил, придавил слегка:

— Подожди тараторить, дай человеку объяснить…

— А чего ему объяснять, Афанасьич? — снова молоденьким петухом залился Кузьмич, подмаргивая Игорю. — У него объяснение короткое, молодой да зеленый, блажь в голове ходит, небось хотел в речке искупаться, днем парило, сам знаешь. Да вместо себя трактор искупал, в бучило загнал…

Почувствовал Игорь, как в дрожи заходили руки, в горле спазмы — не протолкнуть, шаг сделал к Кузьмичу. Тряхнуть бы его сейчас, чтоб душа выскочила, но бригадир его намерения разгадал, между напарниками встал, спокойно сказал:

— Ты, Кузьмич, не заводи парня, видишь, не в себе он. Пережил, наверное, много. Дай ему успокоиться, в себя прийти. Завтра будем решать, что и как, — и зашагал по-журавлиному к мастерской.

— Это ты правильно решил, ох, правильно, — вслед взвизгнул Кузьмич, — не голова у тебя, а сто рублей прибытку. Пусть, пусть парень успокоится.

Игорь подождал, пока бригадир скроется в мастерской, схватил левой рукой Кузьмича за рубаху, притянул к себе, ощущая под пальцами дрожащее тело, сказал, как выдохнул:

— Успокоиться даешь, гад?

Кузьмич резко присел, рубашка его противно треснула, и Игорь разжал руку. Отскочив в сторону, напарник уже другим, не игривым, а слезливым голосом зачастил:

— Ты, Игорь, эти замашки брось, чуть что — в морду! Я тебя по-хорошему прошу — возьми мой грех на душу. С тебя взятки гладки, а меня Саня Сохатый со света сживет за новую машину. А я завтра утром встану и сделаю эту проклятую муфту, комар носа не подточит, Христом-богом прошу, а, Игорь?

— Значит, исправишь?

— Как пить дать! Ты уж зла не помни, что бригадиру наговорил. Сам понимаешь, святая ложь во спасение. Ты завтра еще спать-почивать будешь у бабки своей Спиридонихи, а трактор будет как часы, — и засмеялся дребезжащим смехом.

Бабка Спиридониха растолкала Игоря часов в шесть утра.

— Ну и спишь ты, господи, — заворчала она, усаживаясь на табурет, — хоть водой отливай.

Игорь вскочил, энергично развел руками, потер пальцами глаза, спросил недоуменно:

— Случилось что-нибудь?

— А это у тебя надо спросить…

— Что спросить? — еще больше удивился Игорь.

— Ишь, праведника из себя строит, — заворчала старуха, — характером в мамашу свою подался. Та тоже, бывало, личико свое сморщит и кривляться начинает: «А это почему, это кто сказал?» Тихоню смиренную из себя корчила…

Знал Игорь, бабка недолюбливала мать. В других семьях матери обычно всю силу своей родительской любви дочери отдают, а бабка о сыне Викторе, даром он шалопай великий, в областном центре, как воробей с одной работы на другую скачет, больше всех печется. А на мать, наверное, бабка потому сердится, что та ослушалась ее, без разрешения замуж вышла, хотя зять и дочь ничем не виноваты перед ней, живут вроде мирно, ладят меж собой, и дом в порядке. Живи и радуйся на дружную семью, ан нет! Вот и сегодня бабка про мать вспомнила некстати.

— Так объясни, в чем мать и я виноваты? — построже спросил Игорь.

— Про мать я так, к слову вспомнила. А ты лично не строй умника, мне проказы твои известны. Слава богу, Кузьмич просветил.

— Он просветит, как же! — понял Игорь, с какой стороны ветер дует.

— Ага, очень даже подробно все рассказал. Ты-то вчера вечером промолчал, на усталость все ссылался, а Кузьмич, он человек прямой, все твои доблести расписал.

— Опять нес с больной головы на здоровую?

— А это ты как хочешь, так и понимай. Позоришь меня перед всем колхозом, а считаешь, что на тебя напраслину возводят. Хоть седины мои пожалел бы! Я ведь всю жизнь в колхозе ударницей считалась. Бывалоча, выйдем на уборку снопы вязать, за мной никто не угонится, меня бабы ветряной мельницей прозвали. Руки у тебя, говорят, Матрена, как крылья, так над полем и мелькают. А я двадцать копен свяжу, уложу, и работа не в тягость — домой иду по сумеркам да еще песни пою…

— Так я-то при чем? — прервал Игорь бабку. — Моя-то вина какая?