Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— Ничего ты, Марья, не понимаешь! Разве в еде дело? Охота, говорят, пуще неволи…

Мысленно я с ним соглашаюсь. Тетка по натуре жалостливая, и ей, конечно, трудно объяснить все прелести охоты. А меня в Светлом привлекает именно охота, да еще грибы. В прошлом году осенью щедрый на них урожай выдался, я по целому дню с корзинкой в лесу пропадал. И сейчас еще дома сушенки лежат. Суп из них царский получается….

Дядя Андрей терпеливо ищет, пока я натяну резиновые сапоги, куртку, уложу ружье в чехол. Моя вертикалка его страшно взволновала, даже пот на лице засеребрился, но о ружье он спросил только на улице:

— Позавидовал я тебе, Василий Петрович, где ружо такое достал, а? Небось, как начальству, штучной работы пожаловали?

— Да нет, самая обычная «тулка». В магазине зимой купил.

Разиня крутит головой, точно его облепили комары, недовольно хмыкает:

— А что ж я такое купить не могу?

Заметил я, что у Разина это в крови — зависть. Он непременно намекнет на то, что другим, мол, все возможно, а вот он обижен судьбой. Но сейчас Разиня только добавляет примиряюще:

— Да и то верно, оно и не нужно мне, вертикальное. Из своей-то я без ошибки палю и все в точку.

За сутки воды в реке прибавилось, совсем к огородам подкатила водная гладь, только на середине льдин стало меньше, уже не теснят друг друга, а проплывают величаво, как белоснежные корабли. Лодка у дяди Андрея стоит в заливчике, здесь и совсем вода тихая, кружит камышины, прибивает к берегу жухлую траву. В лодке тихо крякают две подсадные утки, крутят своими серыми головами.

Лучше нет охоты с подсадной уткой! Затаишься в скрадке, а она хлопнет крыльями по воде, призывно приманивает самца, и летит над рекой щемящий до боли крик.

Мы добрались до ольховой заросли, залитой сейчас водой, лодку затолкнули в чащобу. Себе место я определил на пеньке, укрытом кустами. Конечно, лучше бы скрадок сделать где-нибудь на сухом бугорке, но это займет много времени, а весенний день тает, вон уже солнце село на верхушки недалекого ельника. Разин на ветвях над моим пеньком разбросал охапку сена, запасливо припасенную, сделал завесу и утку, самую голосистую, метрах в пятнадцати посадил. Утка крыльями по воде гулко стукнула, попыталась взлететь. Куда там, груз к ноге привязан, как якорь тянет.

Дядя Андрей рукой мне помахал — дескать, удачи, а сам по воде зашлепал к другому ольховому кусту. Как он там устраивался, я не видел, теперь все внимание было обращено к подсадной. И она словно почувствовала это, закричала истошно, и неистовый любовный призыв повис над водой.

Селезень вырвался от леса, со свистом рассекая упругий весенний воздух, два раза над моей головой перечеркнул синеву неба и завис, снижаясь. Я не стал ждать, когда он плюхнется на воду, охотничье чувство взыграло во мне, и я выстрелил сразу, влет. Стремительно сложив крылья, красавец селезень с ярко-зеленой бархатной головой ударился о воду рядом со мной.

А утка все звала и звала на свою свадьбу, и еще два селезня убил я в пылу охоты. Но, наверное, так бывает у всякого охотника — больше убивать не хотелось, особенно теперь, в начале весны, накануне чудного тепла, праздника жизни, и я сложил ружье в чехол и стал звать Разина. Тот появился нескоро, наверное, через полчаса, спросил:

— Ты что, неужто надоело, Петрович? Слышу — стрелять перестал…

— Жалко стало… — признался я.

Разин окинул меня прищуренным взглядом, усмехнулся и губы в тонкую нитку вытянул:

— Чего-то я не пойму тебя, парень. То на охоту с радостью скакал, а то вдруг жалостью заплыл, а? В охотничьем деле такое не годится. Самое плохое дело — дичь да баб жалеть.

— Не пойму, при чем тут женщины?

Старик толкнул лодку на чистую воду, кряковую посадил в корзину, прикрыл тряпкой и, дождавшись, пока я взберусь в посудину, начал неторопливо, с покашливанием, рассуждать:

— Ты как думаешь, бабы нас жалеть будут? Тебя твоя жена много нажалела?

Меня от этих слов даже передернуло. Откуда ему знать, как ко мне жена относится? Он ее и в глаза ни разу не видел. В Светлый она со мной не приезжала, без нее здесь бываю. Так мне хочется. Ну а о жалости как раз говорить не приходится, по-моему, любая женщина в мужике прежде всего ребенка видит и жалеет. Об этом я и говорю старику.

— Сочинять ты горазд, — Разиня начинает (видать, со злости) быстрее работать веслом, плюется за борт, — я хоть и в лесу всю жизнь кантовался, а посмотрел ихнего брата за глаза. И что ни баба — то стерва. В нашем поселке раньше школа была семилетка, так вот директоршу после войны молодую прислали, стройная, что твоя козочка. Поговаривали, будто бы у заведующего районо в любовницах находилась, за то и выдвинули. Ну вот, приходит пора дрова для школы заготавливать — она ко мне, дескать, помогайте, Андрей Семенович, кроме вас некому, и бумажкой с нарядом, тем заведующим подписанную, тычет. А я, грешным делом, про себя рассуждаю: вот если ты районному начальнику любовницей стала, то почему бы и мне с тобой не поамурничать? И начал я волынку с дровами тянуть: то сырые, то гнилые. Даром что молодая, а догадалась — бутылку водки в сумочку прихватила, сама в лес явилась, меня нашла и угощенье это на пенек выставила. А я дальше кобенюсь, к угощению не притрагиваюсь. И что ты думаешь, сдалась. — Разиня весло в лодку втащил, начал руки потирать, а потом продолжал: — Ты думаешь, влюбилась она в меня или жалела, потому что холостяковал я в ту пору? Как бы не так! Продажная она, вот что я тебе скажу…

Захотелось мне после этих слов двинуть Разине так, чтоб полетел в холодную, обжигающую воду, но какая-то сила сдержала меня, и я только вдавился телом в банку, как прилип. Наверное, старик угадал мое намерение, потому что еще шибче заработал веслом, направляя лодку к берегу.

Темнота начала окутывать поселок, с вершин высоких елей поползла на улицу, начала пеленать кусты на лугу. За дальним лесом глухим весенним громом грохотали самолеты: уносят людей в дальние края, может, и мне надо подаваться из Светлого? Какой-то тягостный осадок остался от нынешней охоты, горечью осел на душу.

Уже на берегу Разиня, подняв голову к небу, сказал:

— Видать, Юрка ворочает, аж в ушах ломит…

— Какой Юрка? — удивленно спросил я.

— Да сын мой, Юрка, — тихо, будто нехотя, сказал Разиня, — он летчик у меня. Знаешь, как в газетах призывают: «Летайте самолетами!» Вот он и летает…

За ужином я спросил тетку Марью:

— Сегодня на охоте Разин про сына вспомнил. А я, грешным делом, думал, что он бобылем живет.

Тетка Марья на кухне щипала перо с охотничьих трофеев, поругивая меня, что ей дополнительные заботы, на мгновенье от занятий своих оторвалась, вопрос задала:

— О Юрке говорил?