Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— А ты вроде, голубок, и не знаешь? Трактор новый вчера кто угробил, не ты случаем?

— Кузьмич так рассказал? — наливаясь гневом, спросил Игорь.

— Он самый, напарник твой. Спасибо доброму человеку, вон и железку тебе принес. Не хочу, говорит, Матрена Ивановна, чтоб внука твоего по собраниям разным таскали, запчасть из своих запасов отыскал, пусть машину налаживает. Она и стоит, мол, пятнадцать рублей да позору на весь колхоз. За новый трактор и судить могут, как пить дать…

— Ты и деньги ему отдала? — У Игоря даже дыхание сперло.

Бабка глазами заморгала удивленно, с тревогой на внука посмотрела.

— А что, не надо было?

— Если деньги лишни, плати, почему же?

— У меня денег лишних нет, милок. Сам знаешь, на одну пенсию живу. Мать твоя мне много помогает? А о сыне и разговора нет — бобылем мается, в столовых жалованье оставляет. Только иной раз и последнего не пожалеешь, чтоб грех смыть…

— Да не было никакого греха, Кузьмич сам трактор в речку загнал спьяну, а на меня свалил, да еще просил, чтоб я взял вину на себя: с тебя, мол, чужака, спрос маленький.

— Значит, обманул, проклятый? — У бабки кадык дернулся, мелкой дрожью руки заходили. С минуту она молчала, только удивленно хлопала глазами, а потом заговорила голосом надтреснутым, словно дерево старое, скрипучее: — Меня, Игорь, теперь второй раз обманули в жизни. Первый раз еще до войны, когда девчонкой была, в голодный год. Мать мне пышек напекла из последней муки, говорит: «Иди, Матрена, на станцию, к поездам, может быть, на соль, на мыло иль сахар обменяешь». Я и пошла. Стояла-стояла целый день, как сухая ветка на болоте, никто ко мне не подходит. Желающих много, а на что менять? И вдруг эшелон воинский подходит, солдаты на землю повыпрыгивали, и один такой рыжеватый, в талии как оборкой перехвачен, узенький, подходит ко мне. «Давай, девочка, свои пышки на крестик сменяем». — «Какой такой крестик?» — говорю. «А вот посмотри», — и из гимнастерки крестик нательный вынимает, на ладони подбросил, а он так и засверкал под солнцем. Золотой, мол, бери, не раздумывай. Замуж будешь выходить — себе кольцо золотое отольешь на загляденье. А мне, дуре, замуж очень хотелось. Все у матери спрашивала, когда она мне свадьбу сыграет. А мать-покойница хохотунья была, смеется: «Как косу заплетешь». Вот я каждое утро волосенки свои в косу и собирала, в мизинец толщиной получалась коса-то, а мне радость — замуж скоро. Так и отдала свои пожитки за крестик. Ох и было мне от матери, чуть косы своей не лишилась. Драла меня да приговаривала: «Не блажи, не блажи, дуреха, не расти простофилей!»

Бабка рассказ свой закончила со смехом, с искорками в глазах, и Игорь хохотал от всей души, даже на какое-то время забыл историю с трактором. Но бабка, отсмеявшись, вдруг по столу кулаком стукнула, распрямилась.

— Он, стервец, что ж подумал? Коль умирать бабке Спиридонихе пора, то и обманывать можно? Ну, я ему покажу кузькину мать, икать станет. За мной не задолжится!

Бабка на кухню сходила, сверток газетный принесла, развернула.

— Эта часть-то хоть?

— Эта, эта, — подтвердил Игорь.

— Все равно забирай, — вновь засмеялась бабка, — коль деньги плачены. Свекор мой, бывало, говорил: бачили очи, что купили, теперь ешьте, хоть повылезайте. А к Кузьмичу я сегодня же смотаюсь — не открутится…

Кузьмича на стане не было два дня. Он появился на третий день с подтеком под глазом, с перебинтованной рукой. И вид у него был виноватый, хоть пытался улыбаться, но улыбка его больше на гримасу походила. Саня Сохатый на Кузьмича уставился удивленно, с ног до головы осмотрел.

— Прогулом эти два дня поставить или документ имеешь?

— Да какие же это прогулы, Афанасьич? Пострадал, можно сказать, невзначай. Не телок, понимаешь, дома у меня, а кобель цепной. Поутру я его на выгон повел, а он меня с ног сбил, волоком волочет, а я веревку не бросаю, не убежишь, думаю…

— А мне бабка Спиридониха другое рассказывала, — ехидно подначил Саня. — Будто она тебя корявой клюкой отходила, чтоб врал поменьше да еще и гонорар не брал бы.

— Какой такой гонорар, Афанасьевич? — притворно удивился Кузьмич.

— А ты вроде сам не знаешь? Пятнадцать рублей зачем у бабки взял?

— Подумаешь, беда какая… Жена меня послала к бабке, мол, одолжи денег, в магазине материю на кофту привезли, да, видать, не надо было с ней связываться: через час бабка прибежала — гони деньги назад. Так жена и осталась без кофточки, — и Кузьмич с вызовом поглядел на бригадира.

Саню Сохатого этот взгляд не пронял.

— Пустобрехом живешь ты, Жилин (по фамилии первый раз, наверное, Кузьмича назвал, чтоб этот разговор как официальный считал), мотыльком перелетным. И к делу так же относишься. Вот такое мое решение: принимай МТЗ-50 Юрки Костромина, пока он в больнице, а там посмотрим.

— А этот трактор кому? — спросил Кузьмич.

— У него хозяин есть, — сказал Саня. — Кто его восстановил, тот пусть и работает. Так, Игорь?

Игорь промолчал. А Кузьмич дурашливо хихикнул, подмигнул Игорю, потрепал за плечо.

— Ну что ж, с тебя причитается. Высокая честь, понимаешь, как шуба с боярского плеча. Сердечно поздравляю. — Кузьмич кренделем выгнул руку.

Игорь молча повернулся к нему спиной и зашагал к трактору.

Опять потянуло в Светлый. Этот лесной поселок в последние два года приобрел для меня какую-то магнетическую силу, точно там, в его деревянных домиках, спрятаны невидимые тайники души, которые непременно надо отыскать, хотя умом я отлично понимаю — живут люди в этих двадцати двух домиках обычной жизнью, с будничными хлопотами и заботами, в которых нет ничего таинственного, и маленькие радости бытия приходят сюда нечасто.

Вот и этой весной я с трудом дождался солнечных дней, начавших ломать снега, и поехал в Светлый лечить свои душевные болячки. А может быть, я опять прячусь от судьбы? Что-то не клеится у нас с Лидией, живем как на разных концах пропасти, и трудно протянуть руки друг другу. Почему так происходит?.. Я вглядываюсь в прошлое, в себя, но ничего объяснить не могу.

Нет, внешне у нас все идет по-старому. Лидия утром на кухне хрипло басит — пытается напеть какой-то веселый мотивчик, громко шлепает тапками на деревянных колодках, плескается в душе ледяной водой — я знаю, она это любит, а у меня от ледяной воды сводит спину и зубы клацают как у собаки, потом начинает греметь посудой. Это повторяется каждое утро, может быть, только раньше песни Лидия пела бодрым, свежим голоском, а сейчас сбивается на простуженный бас, точно осевший от холодной родниковой влаги. Откровенно говоря, тогда, давно, я воспринимал ее пение как добрую утреннюю «разминку» с радостью, потом равнодушно, а теперь все эти звуки с кухни раздражают, как противный скрип старого дерева.