Николаи Жернаков - Бессонница

Ранило его за день до Победы. Фугасной волной бросило в лицо горячую пороховую гарь, осколком попортило шею. Приехал в Кузоменье кривошеий, со страховитым рябым лицом солдат. Хватился жены — нет ее: уехала со своим любезным неизвестно куда.

Дико запил Пантелей. Потом ринулся на поиски, нашел-таки жену где-то на юге, да не вернулась обратно. Даже сынишку — как ни просил — не отдала непутевая баба.

Вернулся домой Пантелей, кое-как стал работать в колхозе, но пить уже не бросил. А когда пьянству не стало предела, когда сделался неразборчив: где свое, где чужое, — тогда не стало у него и имени. Еще пожилые могли ответить, кто такой Пантелей Саввич Пестов, а молодые кузоменцы только пожимали плечами.

С детства и до сорок первого братья Кокорины дружили с Пантелеем. Рос он круглым сиротой, жил у неродной тетки. Отец Пантелея погиб в интервенцию на «острове смерти» Мудьюге, мать схоронили в голодный двадцать первый год.

Федот хорошо помнил своего отца, особенно по двадцать девятому году, когда в избе Кокориных частенько собирались мужики и много спорили, стараясь понять, что их ожидает в артельной жизни. Митрофан Кокорин был первым застрельщиком при создании колхоза в Кузоменье.

Мать упорно сопротивлялась. Ребята не раз слышали, как она «пилила» отца: «Одумайся… Только обзавелись коровой, только жить начали — и все отдай. Опомнись, отец!»

Но отец настоял на своем, и повели в общий хлев корову Буску (дома оставили стельную телушку), повели Карего… Отец уложил в телегу плуг, борону, грабли, вилы, да сверху еще хомуты, дуги. Позади телеги за оглобли были прихвачены чересседельником дровни, а на них привязаны «коробки» — маленькие выездные сани, расписанные веселыми цветочками.

Самому хозяину сесть было некуда. Он вел Карего под уздцы, шагал серединой дороги, не глядел на ее густо замешанную осеннюю грязь, а все смотрел прямо перед собой, туда, где у артельной конторы — отобранного у кулака дома — гомонил народ.

Федот посмотрел в поле, на унылую прошлогоднюю стерню. И снова повеяло на него прошлым, снова возникло перед ним лицо матери.

Росли Федотка, Степан, Дора… Им не пришлось преодолевать границу, что делила «мое» и «колхозное». Но, как и многим другим, матери, как видно, она, эта граница, давалась нелегко.

В престольные праздники в дом к Агафье Егоровне съезжалась родня из окрестных деревень, и ребята тогда слушали всякие разговоры. Иногда становилось непонятно: рады ли все эти мужики и бабы колхозу, или же они хотели бы возвратиться к прежней «единой личности», как называл доколхозную жизнь материн брат Егор Егорович, по-деревенски — «Ковд а ».

Дядя Егор по тому времени считался крепким середняком. В колхоз вступил последним. Долго ходил около, что-то вынюхивая и высматривая.

Был он большим книгочеем, любил пофилософствовать, особенно за праздничным столом. Маленький, с острыми, как у кошки, глазами, с клинастой бородкой и огненно-рыжими усами «стрелкой», он хорошо запомнился Федоту среди другой родни.

Завладев, как всегда, вниманием еще не вполне хмельных гостей, дядя Егор говорил витиевато и не совсем понятно: «Что такое колхоз? Ежели по-научному, то — коллевтивное хозяйство. А ковда придешь в сознание, то получается — кол. Кол в хозяйстве — вот как оно! — Он победно оглядывал застолье и продолжал: — И опять же в том нету ничего худого. Ковда в хозяйстве и кола нет, то к чему оно? Ни кола, ни двора, зипун — весь пожиток… Следственно, получается точно: кол да перетыка — вот вам и артель».

Мать не любила таких разговоров. «Моли бога, Егор, — ворчала она, — что не окулачили тебя. Я так думаю: дать бы тебе еще до колхозу пожить в единоличности годиков пять, ты и до мироеда докатился бы». На что дядя Егор весело отвечал: «Ты, Агафья, не читала «Происхождения семьи» и потому не можешь понимать, хоть и сестра мне. Есть такой писатель Энгельс. Любопытно все описывает, по его понятиям выходит так: из частной собственности зародились эксплуататоры, а по-нашему, значит, мироеды. Вона куда! А я мироедом сроду и до окончания не стал бы. Только мог я в единой личности когда надо подмогнуть своему государству? Очень бы даже мог. А почему? Потому. Ковда я в единой личности, я могу осознавать, чего хочу. Поняла? А хочу я жить лучше сам по себе. Ковда же мою единую личность изничтожили, что мне остается?»

Мать молчала, оглушенная ученой речью брата.

Федот помнит, как после рассуждений дяди обычно поднимался шум, гости почему-то возбуждались, некоторые тянулись к нему через стол. Кто кричал: «Верно!», а кто: «Не колхозных ты кровей, Егор! Подкулачник ты, Ковд а несчастная! Гнать вас, таковских-то!»

Оставшись одна, мать долго сидела за разоренным послепраздничным столом и все смотрела в окно на свой старый хлев. Сбоку к нему приткнулась когда-то сооруженная отцом на скорую руку пристройка, вся в щелях, из которых торчала солома. (Было время — здесь отдыхал от тяжелых возов Карий. Отец считал почему-то, что коню вредно теплое стойло, и в морозы мать, бывало, тайком от отца ходила ночью, укрывала Карего половиком. Коня она, кажется, жалела больше коровы.

После смерти отца Буску поставили обратно в хлев. Вместо нее в колхоз сдали телушку. Снова ели свое молоко; не надо было ребятам поутру бежать в колхозный склад.

Прошло два-три года, и про Агафью Егоровну Кокорину в газетах то и дело стали писать: «Лучшая доярка…» И мать все реже вспоминала о Карем, все меньше оставалось у нее времени на домашнюю обрядню. Но она не особенно тяготилась этим. В ее походке, в движениях, даже в голосе появилось что-то новое, какая-то спокойная уверенность в себе. «В колхозе-то коров нонь мне доить некогда», — ворчливо шутила мать, собираясь то в свой Кузоменский клуб на собрание, то в район на слет сталинских ударников. Приезжали и к ней на скотный двор делегации животноводов из других колхозов: перенять опыт.

По-прежнему на праздники собиралась у Кокориных родня. Но почти никто теперь не заводил за столом жалостливых разговоров о гнедках да карьках. И дядя Егор перестал философствовать на тему: что за слово «колхоз», не приплетал не к месту Энгельса. Егора поставили во главе молочнотоварной фермы, и сотни неотложных дел теперь были перед его глазами.

По старой привычке он старался овладеть вниманием родичей, но речи свои теперь уже вел в другом направлении: «Что значит молочнотоварная ферма, сват? — спрашивал он у соседа так, что настораживалось все застолье. — Ежели рассудить не обдумавши, то даже смешно: «Мытыфы…» Вроде язык заплетается и все. А когда войдешь в суть? Фер-ма! Стадо! Огромное хозяйство со всеми проистекающими последствиями… Тут уж, Егор Егорович, не до шуток. Потому ты в деле, ты и в ответе».