Николаи Жернаков - Бессонница

Пусть костер подымит маленько. Валей тоже подымит своей трубочкой. Трубочка голову освежает, голове думать надо. Говорят: плохо курить. Валею хорошо. Знает — всю жизнь курил.

С Агашей Валей сдружился в детстве, в школу вместе бегали, и парнем ходил позади как привязанный.

После смерти отца мать Валея отдала землю исполу Агашиному отцу.

Бывало весной в поле, когда жаворонки над черной теплой землей звенят, он за плугом идет, Агаша назем в борозду под отвал загребает. Он сеять с лукошком, она — на Чалого верхом — борону вслед таскает.

В непрерывном ожидании еще большего счастья жил Валей Хатанзеев. Думал: само собой понятно. И все вышло по-другому.

Старик все смотрел на одинокую льдину. Ее, как нарочно, ветер подогнал к самому берегу, в подобрывную тень. Здесь льдинистые кристаллики не резали глаза отражением чужого света, и вся она — голубовато-серая — казалась жалкой на этой вешней веселой от ряби воде.

«Ишь ты, куда приплыла помирать-то… А не подуй бы ветер из-за реки — все еще красовалась бы на солнышке».

Валей, поеживаясь на ветру, снова набил махоркой свою трубочку.

В кустах затрещало, кто-то чертыхнулся, запнувшись за валежину, и к костру подошел коренастый, в брезентовом плаще человек. Короткие, как видно, с чужой ноги резиновые сапоги измазаны илом. Черная бородка словно приклеена к белой коже щек, и это делало лицо человека неприятным.

Валей глядел с недоверием. Откуда здесь взяться человеку в эту пору? Дорог нет. Видно, тоже на лодке выгребся.

— Ну, наконец-то, — заговорил радостно незнакомец. — Нашлась живая душа. — Он присмотрелся: — Постой-ка, постой… Да это же дядька Валей! Вот оно счастье-то… А я уж думал — все, каюк. Здорово!

— Что-то я тебя не встречал вроде, — присматривался Валей.

— Да ты что, старый, ослеп?

Теперь Валей узнал Степана, но не высказал ни удивления, ни радости. Пустил тонкую струйку дыма, сообщил:

— Федот утресь тоже примчал.

Степан снял кепку, подставил ветру лысеющую голову. Присел на старый, много лет пролежавший на берегу обрубок ели. Спросил:

— А Дора не приехала?

— Приехала, — кивнул Валей.

— Я тоже поспел бы ко времени, да угораздило меня поехать автобусом. А он до Игумновой горы дошел — и вся дорога. Я в ботинках! Хорошо добрые люди дали сапоги. Пешком шел через лес, километров пять по берегу — и ни единой лодки! Думал: ударь верховая вода — пропаду.

Он притих. Валей покуривал свою трубку, сплевывал, молчал.

Степан наконец поднялся, сказал раздумчиво:

— Федот, значит, здесь… Так. — Постоял, глядя в широкую спину Валея, попросил: — Хлеба нету? Есть охота…

Старик встал, поднял с земли весло, молча пошел к карбасу.

Степан недоуменно пожал плечами, тронулся вслед.

Не сговариваясь, сели: Степан на весла, Валей за руль. Встречный ветер бугрил воду, с каждой девятки карбас, как в яму, нырял в провал, поскрипывал кочетами, кряхтя, взбирался на волну. Степан греб сильно. Но Валей словно не замечал его старания, как не видел и седых кудрей на крутых макушках валов. Он смотрел куда-то очень далеко, сквозь Степана, в прошлое.

Перед ним не Степан в веслах, а совсем молодая девушка Агаша, усмешливая, краснощекая…

Ехали они с рыбалки. Встречный ветер освежал Валею горячее лицо, лез через открытый ворот за пазуху. Сердце у Валея готово выскочить: впервые в тот день поцеловал Агашу.

Волны кидали карбас. Волосы у Агаши вырвались из тесного ряда заколок, летели по ветру.

«О-го-го!» — кричал Валей. Задрав голову, он повел песню без начала и конца, по-отцовски: обо всем, что видит вокруг:

заводил он с тонкого протяжного выкрика и заканчивал напевной скороговоркой. Потом, резко оборвав, набирал полную грудь воздуха, и снова над водой разносился тонкий протяжный звук, переходящий в мелодичную скороговорку:

Вряд ли Агаша слышала все слова. Валей, кончив петь, закричал радостно: «Я поцеловал тебя, ты слышишь? Я поцеловал тебя… Ого-го-о-о!»

Хорошо смеялась Агаша. А Валей думал, что скоро пойдет с ней в церковь к батюшке-попу. Давно уже были припасены у него в сундуке сатиновая косоворотка с пояском, пиджак из касторового сукна и шевровые сапоги в гармошку.

Степан гребет и хотя неотрывно глядит на старика, но тоже думает о своем: как-то встретятся они с Федотом. Годы идут, а ничего не забывается: ни то, что было до фронта, ни то, что случилось там, в Подмосковье, во время боев.

Они шли и шли тогда целых десять дней без крошки во рту. Выла метель, а они шли.

Потом с ходу — бой. Падали солдаты, как проваливались в снежные суметы, — исчезали.

Засада.

Отходили, перебегали в белой мгле. Хорошо не пошел немец следом: вьюга губила, вьюга и спасла.

Но многих недосчитались. Не отозвался и Федот на перекличке в заснеженном овраге, куда собрались после боя. Степан, которому довелось уже видеть сотни смертей, отчетливо представил себе ничком распластанного на снегу брата и со спины красное пятно на маскхалате.

Измученному Степану казалось, что ему никуда уже не двинуться отсюда после вынужденного привала, но он сумел встать на зов командира и вместе с двумя другими бойцами пойти обратной дорогой туда, где, может быть, раненые ждут их помощи.

Они кружили на лыжах в белесой мути поляны, где недавно шел бой, ощупывали каждый труп, хотя над ним уже бугрился снежный нанос. Степан даже тихонько называл имя Федота, но в ответ только ветер гудел ему с лесных вершин. Живых не находилось: наверное, кто и ранен был — успел замерзнуть.

Один только раз бойцам послышался стон. Они остановились в надежде услышать его снова. Но в тот же миг с немецкой стороны глухо пролаяли минометы, стенящий вой мины достиг слуха. И, прежде чем бойцы успели подумать о спасении, мина взорвалась у них под ногами. Мимо Степана и на этот раз смерть просвистела осколками, а оба его товарища, не охнув, упали в снег.

Наступила тишина, из которой явственно слышался все тот же стон. Но Степана сковало ужасом. Будто совсем обеспамятев, он дико вскрикнул и бросился прочь от страшного места. Путаясь лыжами в буреломинах, падая в овраги, бежал он, и только одна мысль металась в голове: «Уйти, успеть, спастись…»