Юрий Нестеренко - Комбинат

— Угу — «зачем блондинки красят корни волос в черный цвет», — усмехнулся Селиванов. — Так вы не ответили на мой вопрос. Что вы думаете о комбинате?

— Ничего я о нем не думаю, — произнесла она уже с раздражением. — Хотите, вас с Аркадием Семенычем познакомлю, он у нас местный краевед-любитель. Вот его и расспрашивайте.

— Отчего ж нет, познакомьте. Краевед мне нужен. А то я про ваш город даже в интернете ничего толком найти не смог. Как будто его вообще нет…

Светлана что-то буркнула под нос. Селиванов не был уверен, действительно ли он услышал «лучше бы не было».

— Что вы сказали?

— Говорю, завтра позвоню ему, или даже сегодня вечером. А потом вам перезвоню. У вас какой телефон? Николай слазил в карман за визиткой и протянул ей карточку. Светлана остановила машину, внимательно посмотрела на визитку, затем опустила ее в карман пальто.

— Приехали, — сообщила она.

Николай с удивлением посмотрел в окно. Во время разговора он не особо обращал внимание на окружающий пейзаж — тем более что сквозь усеянные каплями дождя боковые стекла трудно было что-то разглядеть в темноте, но все же по мельканию городских огней у него не сложилось впечатления, что они въехали в район малоэтажной застройки. Действительно, впереди справа маячил восьмиэтажный панельный дом явно советской постройки, позади, как увидел Селиванов, оглянувшись — еще один такой же. А посередине между ними — чуть впереди от того места, где остановилась машина — как ни в чем не бывало, располагалась совершенно классическая деревенская изба, разве что без сада-огорода. На углу сруба красовался номер — ржавый полукруг, по периметру которого изгибалось уже с трудом различимое «ул. Ударников», а в центре более отчетливо чернели крупные цифры «37». В первый момент выбравшемуся из машины Николаю здание показалось совершенно темным, но затем он понял, что в паре окон сквозь плотные занавески все же сочится слабый свет.

Он подождал, втягивая голову в воротник куртки под дождем, пока Светлана закроет машину, и следом за ней поднялся на крыльцо. На стук в дверь (звонок здесь, похоже, отсутствовал) им открыли почти сразу — очевидно, Светлана успела предупредить бабушку по телефону, и та ждала гостей.

Старушка выглядела так, как Селиванов и ожидал — явно не моложе восьмидесяти, невысокая, сухонькая, слегка сгорбленная, с собранным в сеточку мелких морщин лицом, словом, типичная бабка, доживающая свой век в какой-нибудь вымирающей русской деревне. Только в данном случае деревня, а точнее, каким-то образом уцелевшая от нее изба, располагалась прямо посреди города (хотя, если бы Николаю прежде доводилось чаще бывать в российской провинции, он не нашел бы в этом ничего удивительного). Воображение, правда, упорно подсказывало Селиванову еще белый платок на голове, но платка не было; вместо него старуха кутала свое иссохшее тельце в большую серую шаль. Двигалась она, впрочем, все еще довольно бойко для своего возраста, и Селиванов мысленно вздохнул с облегчением — ему совсем не хотелось оказаться в положении санитара дома престарелых. Он поздоровался.

— Здравствуйте, — откликнулась старуха, пришепетывая из-за некачественного зубного протеза. — Я Алевтина Федоровна. А вы, значит, Николай Алексеевич?

— Анатольевич, — поправил Селиванов, — но можно просто Николай, — впрочем, это обстоятельное обращение по имени-отчеству, пусть и неправильному, но грамотно произнесенному, а не перекореженному в «Ляксеича», ему понравилось: он вообще опасался, что его с первой же минуты будут звать «милок» и на «ты».

— Вы проходите, проходите, что в такую погоду на улице стоять. И ты, Светочка, заходи. У меня как раз ужин готов, а вы, небось, оба голодные.

— Ужин — это хорошо, но прежде я бы хотел посмотреть комнату и оговорить хозяйственные вопросы, — твердо возразил Николай.

— Вон там комната, — она пошла по коридору. Николай покосился на чистые, крашеные темно-малиновой краской доски пола, явно холодные в такую пору, затем на свои ботинки — разуваться не хотелось, но и топать по этому полу, оставляя мокрые и грязные следы, было бы свинством — и, стянув все-таки обувь, но оставшись в куртке, поспешил следом. Светлана тем временем снимала в передней свое пальто.

Комната тоже, в общем, вполне соответствовала ожиданиям Николая. Древняя железная кровать с шишечками, аккуратно забранная лоскутным одеялом с пирамидальной горкой подушек («вот зачем?!» — всегда с раздражением думал Селиванов, если ему доводилось видеть подобную подушечную конструкцию), выцветшие обои в цветочек, на стене над кроватью — плохая репродукция картины «Дети, бегущие от грозы», какие-то полочки (на одной — овальное зеркальце, на другой — ваза с искусственными цветами, хорошо хоть не фарфоровые кошечки, хотя таковые, вполне возможно, стояли здесь раньше), доисторический платяной шкаф (Николаю сразу представилось, как должны скрипеть его дверцы), между шкафом и дверью — деревянный стул с круглым жестким сиденьем и выгнутой спинкой, через которую переброшено было сложенное покрывало, в изголовье кровати — нечто среднее между маленьким столиком и большой тумбочкой с выдвижными ящиками (на это сооружение была водружена громоздко-уродливая черная настольная лампа, основание которой обматывал почему-то выдернутый из розетки провод), в углу напротив — пузатый советский телевизор без дистанционного пульта, зачем-то накрытый вышитой салфеткой с бахромой. Не гостиничный номер, конечно, даже и средней паршивости (во всяком случае, если исходить из того представления о паршивости, которое имел Николай), но в целом могло быть и хуже.

— И сколько вы за это хотите? — осведомился Селиванов.

— Сто рублей в день не много будет? — заискивающе улыбнулась старушка и поспешно добавила: — Это вместе с кормежкой.

Николай смотрел на нее, не веря своим ушам. Чуть больше трех долларов в день, да еще и с полным пансионом?! Эта бабка хоть бы у внучки спросила, сколько стоит даже самый плохой гостиничный номер! Если бы он нуждался в экономии средств, то, конечно, согласился бы не раздумывая. Но, поскольку он мог позволить себе куда большие траты, даже если бы их не оплачивала редакция, то именно что задумался, нет ли здесь какого-то подвоха? Что, если эта милая старушенция потом обвинит его, скажем, в краже? Или хотя бы в неумышленном нанесении имущественного вреда путем разбития любимой фарфоровой кошечки 1927 года выпуска, производства артели «Красный нэпман», всего три сохранившихся экземпляра, два во Всемирном Музее Пошлости и Кича, один здесь…

— Я бы так много не просила, — заторопилась бабка, по-своему истолковав его молчание, — но ведь хозяйство денег требует, а цены растут, раньше хоть огородик свой был, а теперь бесполезно — все воруют подчистую, и забор ломают, приходится в магазине покупать…