Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

Птицелов внимательно глядел на нее и слушал, посасывая трубочку. Вася глядел по сторонам. Он уже привык к этим всплескам древнерусской самодеятельности.

Валя пела:

— И голодного-то надо на-а-а-корми-и-и-ти, / Жадного-то надо на-а-а-пои-и-ти, / И нагого надо во-о-оболкати, / Убогого надо о-о-девати…

— Хых! Жадного-то зачем? — спросил Вася.

Валя лишь повела в его сторону глазами и продолжала:

— Стра-а-а-нного-то надо на дом принима-а-а-ти, / И дорожному-то путь надо спровожда-а-а-ти, / На свой капитал надо свечи покупа-а-а-ти…

— Попам все свечки бы продавать, — заметил с неудовольствием Вася. — И здесь ихняя идеология.

— Надо же и им на что-то жить, — ответил Птицелов, приостанавливаясь у дерева и выколачивая о ветку трубочку.

Ветер подхватывал пепел, уносил…

— Да они мироеды натуральные, — сказал Вася, свирепо синея глазами.

Птицелов улыбнулся.

— Вот и большевики так думали. Но ты, кажется, пенял за большевизм поэтам…

— А теперь они вот-вот учредят инквизицию в отместку, — сказал Вася. — А должны прощать. Как там? Подставь щеку и все в таком духе. Как же, простили тех же пуссек. Двушечку им влепили.

— Ну, храм же не танцплощадка, — ответил Птицелов.

— И не базарная площадь, — тут же подхватил его слова, как ветер подхватывал пепел, Вася. — Ведь сам ихний Христос велел не торговать, а они уже тысячу лет никак не могут отказаться делать денежки-то прямо в храме. Так и липнут к лапам денежки.

— Ху-уугу! — согласно выдохнула и Валя.

— А раз идет торговля в священном месте, то можно и поплясать, — продолжал Вася. — И еще неизвестно, что хуже. Пляска-то бескорыстная. Может, и сам Христос потанцевал бы.

Тут Валя на всякий случай несколько раз перекрестилась и произнесла просительно:

— Фасечка…

— А ведь на свадьбе в Кане Галилейской Христос явно веселился и превращал воду в вино, — согласился Птицелов. — И мог там танцевать… Не думаю, что вообще его лицо было таким уж постным. Он неспроста говорил ученикам, что радость в них всегда пребудет. Думаю, в нем была такая внутренняя улыбка.

— Ой, дядечка, — сказала Валя, завороженно глядя на красноватое от весеннего солнца лицо Птицелова, — как ты ладненько говоришь.

Птицелов слегка смутился и примолк. А Вася вздохнул с тоской, провел ладонью по взлохмаченным волосам, ухватился за вихор и дернул, посмотрел вверх, как если бы его кто-то дернул, а не он сам, сощурил синие глаза. Он глядел в небо, приложив ладонь, глядел…

— Хых! Вон птица…

Валя и Птицелов тоже посмотрели в солнечное синее небо.

— Бинокль забыл, — проговорил Птицелов.

— Крласный? — спросил Вася. — Высматривает Конкорда?.. Хых, хы-хы-хы-ха-ха… Или собрлата Бернарда?..

— Похоже, что он.

— Всюду эти большевики, хых-хы-хы-хаха-ха-ха, хаха, — засмеялся Вася.

В это время зазвенели как бы колокола, нанесло откуда-то отдаленный перезвон. Но это были позывные мобильника у Птицелова. Он достал его, поговорил, отворачиваясь, отключился. Вася настороженно глядел на него.

— Дядечка, — сказала Валя, — а нам ты дашь зарядиться?

Птицелов взглянул на нее.

— Вот, мобиблу, — объяснила она, произнося это слово по-своему.

— Да, конечно. Свет здесь есть благодаря выступлениям «Радио Хлебникова». Докричались до власти.

— Ху-уугу! — воскликнула Валя. — И Фасечка снова будет фоткать свои сны.

Птицелов посмотрел на хмурого Васю.

— То есть?

— А может, и мои, и ваши! — сообщила Валя.

Вася отмахнулся.

Они пришли в башню. Птицелов включил плитку и поставил на нее чайник, посетовав, что электрический чайник перегорел, а новый он никак не купит. Валя взяла на руки Бернарда, понянчила его, а потом прильнула к сетке, разглядывая птиц и спрашивая о каждой. Птицелов дал Васе мазь и бинт, чтобы перевязать обожженную и стертую в кровь ладонь. Но глядя, как неумело это делает Валя, сам взялся за перевязку. У него это получалось так ловко, что Валя залюбовалась и спросила, не в больнице ли дядечка Митрий работал. Он неожиданно ответил, что Валя угадала, был он врачом, да, был… до одного дня… Наконец чай заварился и настоялся. Птицелов высыпал в тарелку сушки с маком, в другое блюдце простой кусковой сахар, и они приступили к чаепитию.

— А знаете, — сказал Птицелов, прихлебывая чай, — ведь, по сути… по сути, если рассуждать, ничто так убедительно и зримо не свидетельствует о нашем двоемирии, как сны. Генри Торо говорил, что наши мысли о себе и определяют нашу судьбу. Тут бы можно еще добавить, пожалуй, и сны.

— Мне это нравится, — сказал Вася. — Одобряю, хотя и не читал.

— Вообще сны… наверное, можно считать… метафорами дня.

— Бабочками, — вдруг вставила Валя, взглядывая очень ясно над ароматным дымком стакана на Птицелова.

Птицелов энергично кивнул.

— Да, есть же ночные бабочки… Хотя, надо признаться, сны редко бывают легкокрылыми… Чаще это и не бабочки никакие, а скорее гусеницы… железные…

— Танки! — выпалила Валя.

Вася засмеялся.

— …Или Бэ-эМ-Пэ, — откликнулся Птицелов, меланхолично помешивая ложкой в железнодорожном стакане.

— А? — спросила Валя.

— Машины такие на гусеничном ходу, — объяснил Птицелов.

— Боевая машина пехоты, — сообразил Вася.

— Именно, — сказал Птицелов, но тут же как будто очнулся. — Но ты, кажется, не… служил? Я угадал?

— Да, — ответил Вася, выпрямляясь и сине глядя как будто сверху на Птицелова.

— А я служил… служил… — забормотал сбивчиво Птицелов, безостановочно мешая, мешая чай в стакане.

— Тебе, дядечка, это и снилось? — спросила Валя.

Он посмотрел на нее, как бы не понимая, потянулся к подоконнику и взял футляр, достал круглые очки и надел их.

— К вечеру у меня падает зрение, — проговорил он, глядя сквозь стекла на Валю, потом на Васю.

Его серые глаза стали больше, зрачки как-то глубже.

— Класс! — одобрил Вася. — Как у Джона Леннона или Летова. Анархистские.

— Ну, битл был обычным буржуа, — заметил Птицелов.

— Это как посмотреть, — возразил Вася. — Битл переложил на стихи и музыку нашего Толстого.

Птицелов поднял брови.

— Да. — Вася оглянулся на монитор на столике перед другим окном. — Есть подключение к интернету?

— Этот чайник тоже перегорел, — откликнулся Птицелов.

— Я могу посмотреть, — предложил Вася.

— Да?

— Да, дядечка, знаешь, как он тетеньке Татьяне телевизор починил?! Ух! — сообщила Валя.

— Не буду возражать, — отозвался Птицелов. — А пока без инета нельзя?

— Мм?

— Ну, про Леннона и Толстого?

Вася потер нос.

— Как сказать… Корлоче, есть «В чем моя вера?» Его вера, хых-хы-хы-ха-ха… Не моя. Толстого. А я вообще человек без веры… И там он то и дело повторяет в одном месте, мол, представьте… Ну и вот. Представьте, что, там, месть — самое отвратное, что может быть в человеке. Мститель — как животное. А настоящая радость — радость без насилия. А высшая радость у того, кто не копит, а отдает, ну, там, труд, умение… А разумная воля — типа, кладезь. И потому нельзя отдавать ее в присяге разным чинушам с грязными ушами.