Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

…или жителя туманного Ленинграда-Петербурга, удалившегося в несусветную глушь на развалины барского имения.

…или этого рыжеватого малого, куда-то плывущего по весенней реке…

«1852 год

…Сегодня ездил в Бостон и Кембридж. Д-р Харрис сказал, что большая ночная бабочка, которую я поймал, — Attacus luna; можно считать, что это одна из разновидностей павлиньего глаза. Они встречаются довольно редко, потому что их поедают птицы. Как-то д-р Харрис шел через университетский двор и увидел, что прямо ему под ноги опустились крылышки такой бабочки. Как это трагично: ведь упавшие на землю крылышки — единственное доказательство того, что существо это взмывало в вышину; большие и удивительно красивые, они словно созданы для того, чтобы нести на себе драгоценную ношу высоко в небе… Если ночная бабочка осмелится летать днем, какая-нибудь птица схватит на лету драгоценный груз, а паруса и оснастку бросит на произвол судьбы. Так матрос, видя плывущую мачту и парус, сообщает о судне, потерпевшем аварию на такой-то широте и долготе. Зачем же созданы такие нежные и беззащитные организмы? Я посадил бабочку в коробку, и она билась там всю ночь, пытаясь выбраться наружу, истрепала все крылья и даже отложила яйца на стенки своей тюрьмы. Возможно, мой знакомый энтомолог никогда и не видел живой бабочки этой разновидности, но однажды во время прогулки он увидел, как на землю плавно опустились крылышки бабочки гораздо большего размера, чем ему до того приходилось встречать. Кораблекрушение в воздухе.

Он сказал мне…»

Под утро и Митрий спал. И ему снился один давний и мучительный сон. В восточном городе в пестрой толпе девочка прошивает его штанину нитью и начинает уходить, он идет за ней, как будто по нити, плутает среди пыльных улочек, расталкивает людей, нить тянет больно, потому что прошито насквозь колено, нить временами сильно натягивается и, дрожа, моросит кровью, но не рвется, не рвется, рвать ее и нельзя, надо дойти по ней до конца, схватить девочку, вырвать у нее моток, и ему снова и снова приходится идти по ней, петлять, огибать одинокие деревья над гротами с подземной рекой, перепрыгивать арыки, искать, искать эту девочку с крашенными хной спутанными волосами, с подведенными глазами, с выкрашенными хной пальцами, в пыльной какой-то хламиде, с деревянными бусами на тонкой смуглой шее, это то ли бусы, то ли четки, иногда, устав, он садится в тени дувала, сидит, опустив голову, дуя на горящее кровоточащее колено, и боль уходит, он уже не чувствует ничего, никакой боли и думает, что все уже закончилось, нить оборвалась, исчезла, а может никогда и не появлялась, — как вдруг она начинает свербить в коленной чашечке, и где-то снова мелькают подведенные синим козьи глаза, копна волос, промычав от боли и ненависти, он поднимается и вдруг бросается бегом — догнать, схватить, вырвать нить, но ничего не получается, она слишком проворна и слишком хорошо ориентируется в хитросплетениях глиняных улочек, слишком беспощадна и кровожадна, и он знает, что если не выскочит усилием воли в иное, то девочка приведет его — приведет туда, где он был много лет назад, нечаянно, не по своей воле, он, лейтенант медслужбы, прежде всего врач, а потом уже солдат, но в тот раз врач и солдат поменялись местами, и, скрипя зубами, зажмуриваясь, он напрягается изо всех сил, чтобы пробить невидимую стену, сатанея от нежелания попадать туда, куда ведет эта девочка, хотя за много лет он ни разу туда так и не попал… нет, но ведь именно в этот раз и может там оказаться, но он противится уже много лет этой твари, исчадию ада — и прорывается, треща всеми суставами, захлебываясь слюной, сжимая зубы так, что они вот-вот рассыплются в костную муку, — проламывается сквозь стену с бычьим ревом.

И здесь надо удержаться, все решает мгновение — промедлил и снова окажешься в самом начале, у глиняной башни, испещренной пулями, как, впрочем, и многие дома в том городе, и неизвестно откуда возьмется та девочка — раз! — и игла с хрустом вошла в колено… Но в этот раз к нему успевает слететь Zaragoza, и он удерживается по сю сторону.

Валя ошарашенно смотрела, привстав на локте, на кровать с Митрием. Она толкнула Васю. Тот не сразу проснулся. Валя молча указала на кровать. И они становятся свидетелями необычного действа. По подушке перед лицом Митрия прыгает небольшая птичка с малиновой грудкой, разевает клюв и чудесно поет, иногда распахивает крылья, вспархивает на руки, подложенные под голову, приближается к самому лицу Митрия, к самым глазам, губам — и поет… По крутым щекам Вали сами собой покатились слезы. Вася молча выглядывал из-за нее, щурился от света, — на улице снова было солнечно. Наконец Валя села, подвернув под попу ноги, и начала молиться. Митрий услышал ее, обернулся. Вася лег с досадой, уставился в потолок. Валя читала:

— Знал бы я, ведал, человече, / Про свое житье вековечно, / Не имел бы большого богатства, / Я бы роздал свое именье / По меньшей братии, по нищим, / По церквам бы я по соборным, / По темным темницам, по невольникам. / Трудно бы я….. молился, / С желанием, с сердцем бы трудился, / Уготовил бы я место вековечно, / Где сам….. пребывает / Со ангелами со святыми, / Где райские птицы распевают. / Показалось бы мне житье вольно / За единый час, за минуту. / Славим тя…… / Дай….. вам на послушанье, / Душам на спасенье!

И птицы уже действительно начали запевать, перебивая ту, что прыгала у потного лица Митрия, близоруко, кругло, слепо глядевшего куда-то…

— Как в Кащенке, — бормотал Вася, косясь на Валю. — А что… что если я еще там, зараза, а? Вот дерьмо-то какое…

Вася даже привстал, и волосы его дыбом топорщились, но это, наверное, со сна.

Валя спрыгнула с кровати и, шлепая босыми ногами по доскам, подбежала к кровати Митрия и вытянула руки, пытаясь поймать ту птичку.

— Она оттудова пырхнула? — спрашивала Валя, кивая на сетку.

Митрий ответил не сразу, как бы в недоумении присматриваясь к этой девушке с растрепанными волосами, в трусах и грязной майке, остро вздымавшейся на сосках.

— Да нет, — проговорил он наконец. — Она всегда утром вылетает… Вон клетка… На ночь я ее открываю… специально.

Он сделал движение к футляру с очками, чтобы, видимо, нацепить их и получше разглядеть Валю, но опомнился и вместо этого легко и ловко подхватил птичку и пустил ее в клетку на подоконнике.

— Кто это, дядечка? — восхищенно спрашивала Валя, выпрямляя стан, поводя бедрами.

— Кха, — откашливался Митрий и отвечал глухо: — Это зарянка… семейство мухоловковых… Zaragoza.

— Это ее так кличут?

— Да…

— А я слыхал, что только самцы поют, — подал голос Вася.

— У зарянок и самка. Хотя и не столь разнообразно. Но у этой голос особенный.