Виктор Харченко - На реке черемуховых облаков

Ему смазали щеки и нос вазелином. Поставили градусник, температуры нет. Даже доктора удивились. Выполз из-подо льда чуть живой. А температуры нет! А раз нет, то и больничный не положен. И не дали ему бюллетень. Валера даже жаловаться на них хотел. А потом плюнул. Нет, вытаскивать трактор он бы и так поехал. Однако надеялся, что больничный ему выпишут. Он же молодоженом был. Это надо понимать. Ему хотелось с Зоечкой побыть.

А трактор вытащили. Водолазы завели трос и двумя кранами дернули. Сани, правда, оборвались. Их под лед унесло. Это обидно показалось мужикам. Все-таки два мешка отборной нельмы пропало. А вот кянчи сохранились. Они в кабине плавали за стеклом.

Кянчи хохуччинские Валера потом высушил. Хотя они мокли сутки, шерсть не полезла. И кожа не испортилась, а наоборот, выдубилась солью.

От станции, где я живу, до деревни Луги километров десять по лесной, местами топкой дороге, проходящей мимо речонки с древним названием Ящера. Речка и вправду похожа на ящерицу: то нырнет в заросли, то на камешки заберется, греется на солнце. А чуть вспугнешь — и нет ее! Пропала в зелени и камнях, чтобы появиться через минуту неподалеку как ни в чем не бывало.

Засмотрелся я. Вдруг — трах! Будто оплеуху получил. И брызги в лицо. Это бобр кормился на берегу. И так выразил свое ко мне отношение. А чуть утихло бобровое возмущение, утка закрякала. Да так голосисто. Будто весной.

Пока дошел, столько впечатлений набрался. А баба Капа меня еще издали увидела, запела:

Отвечаю ей в лад:

Баба Капа смеется. Смеются ее мелкие, как древесные кольца на срезе, морщины. Вот ведь как! Запомнил частушку.

— За клюквой пришел?

— Ну да, — говорю. — Не скажешь ведь прямо, что соскучился. Не родственники.

А вот и Олег, ее сын, похожий на худосочного мальчика, хотя ему за сорок. Он стоит с мешком посреди двора. Рядом с ним его молодая жена, Катя, женщина толстая, с надменным и хмурым лицом.

Она сразу отрубила:

— Олег за клюквой не пойдет, яблоки надо убирать!

— Да сколько же можно, — ворчит баба Капа. Она жалуется на невестку. И жадна, и неопрятна, и неуважительна. Я помалкиваю. Здесь семейная вражда.

Мы с бабой Капой после ухода молодой четы пьем чай, забеливая его молоком. Чай — непростой: заварен на зверобое, кипрее и девясиле. Баба Капа знает в этом толк. Она мягчает понемногу, спрашивает меня, знаю ли я деда Антона.

— Губастый такой? — говорю я. — Видел: в магазине водку брал!

— На станции? — удивляется баба Капа. — Вот ведь куда бегать стал. А в больнице лежал, откуда уже не выходят.

— Как же он тогда вышел?

— Поеду, говорит, в Луги помирать. Приехал — серый, как мешок. Я ему стала отвар черемуховый носить. Кору мелко изотру — и стал он пить. Сейчас, видишь, на станцию бегает…

— Неужели! — вскрикиваю я, готовый сам бежать (сообщить в какую академию). — Отвар из коры!

— Можно из коры. Можно цветами или ягодами заваривать, — говорит баба Капа, не понимая моего волнения.

— Так надо же лечить! Сколько народу страдает! — говорю я.

— Пусть приходят, — отвечает баба Капа. — Черемухи у меня — пропасть.

Катя мне по весне — давай вырубим, яблонь насадим. Я не дала. Я люблю, когда черемуха цветет. Хорошо, как в Леушино.

Леушино — это деревня бабы Капиного детства.

Господи, чего только не узнаешь от бабы Капы… Прошлый раз я песню записал, антиалкогольную, как я ее назвал. Пользуясь настроением бабы Капы, уточняю слова. Баба Капа с готовностью начинает напевать:

Она поет о том, как пьянствует жена, а потом приходит муж, и ее постигает расплата:

О тебя, моя душа, изорву всю плетку. Не меняй ты никогда толокно на водку! У соседа толокно детушки хлебают. Почему же у тебя плачут, голодают?

А кончается песня так:

Песня — плясовая, под нее веселились на гулянках.

— В нашей деревне Леушино почти все пели песни, — рассказывает баба Капа. — У нас был такой, по прозванию Полутка Жижин. Работать не любил. Зато песни пел… Разными мотивами, разными голосами — женскими, мужскими, детскими. Однажды шел пароход в Горшково и стал на бок заваливаться. Он пел, а весь народ сгрудился на палубе в одну сторону. Выходит капитан и говорит:

— Гражданин! Прекратите свои песни! У нас пароход пошел боком!

А публика кричит:

— Это же Полутка Жижин! Пускай он на середину выходит и поет!

А капитан говорит:

— Так он без билета в добавок едет. Я его ссажу!

— Мы ему купим! — народ кричит. — Пусть только поет!

Клюква здесь крупная, будто бусы кто рассыпал, светится на зеленом мху. Я собираю ягоду и вспоминаю бабы Капины частушки:

Целый роман — хотел другую полюбить. А кто другая? Девочка Капа или ее подружка. И над кем смеялись леушинские парни:

Баба Капа помнит тысячи частушек. Сочиняет сама. Я в прошлый раз помог Олегу дрова колоть и палец поранил. Она тут же сочинила:

Ну, баба Капа!

В ее песнях крепкая сила черемуховой коры, трав и ягод. Наверное, песни помогли бабе Капе вынести то, что выпало на ее долю…

Вечером пьем чай. Олег с Катей принесли три мешка яблок. Козы хрумкают в клети дармовыми плодами. Пахнет молоком и яблоками. Но острее — колдовскими травами, распаренными в кипятке: сладковатая струя кипрея, в народе его зовут иван-чай, терпкий и легкий — девясил, горьковато-целебный — деревей. Уже один запах снимает болотную усталость, дает облегчение душе.

Баба Капа рассказывает о блокаде. Я смотрю на Олега. Он горбится за столом. У него большой бледный рот изголодавшегося подростка, серые щеки. Но жизнь в деревне ему на пользу.

Что лучше — молоко хлебать козье или воду — объяснила Катя. Она заботится о нем. Мне это приятно. Ведь ради Кати он бросил инженерную работу — сейчас дежурит на лифтах через день на третий. Я этого не одобрил. Но Олег объяснил мне, что перешел на лифты, чтобы изобретать. На прежней работе для этого не было времени.

Катя тоже лифтерша. Внимательнее всех бабу Капу слушает она, стараясь хотя бы этим угодить свекрови.