Виктор Харченко - На реке черемуховых облаков

— Олежек у меня спрашивает: «Что ты завтра будешь делать, мама?» — рассказывает баба Капа. — «Завтра я полезу на крышу. Зажигалки буду тушить. А тебя дома оставлять нельзя. Тебе нужно в детский садик», Олег зевает. «А есть мне принесла?» — «Нет, сынуля, ничего». — «Я есть хочу!» — «Ну, ешь меня!» — «Как тебя есть — ты жива-а-а-я!»

— Это кто говорит так? — спрашивает Катя.

— Олег! Кто еще! — говорит баба Капа.

Олег хрумкнул яблоком в знак согласия, что именно он так говорил.

— Спасла меня матушка от голода, чтобы я на тебе женился, — говорит он, прожевывая.

— Живем не хуже людей, — говорит Катя, решив, что она выполнила свой долг, послушав свекровь сколько надо.

— Молодец, что спасла, — говорю я.

— Завтра рано вставать, пойду на сеновал, — говорит Катя, поправляя волосы извечно женственным жестом и слегка потягиваясь.

— Сейчас и я! — откликается Олег живо. Они уходят на сеновал. Мы с бабой Капой остаемся вдвоем.

— …Офицер едет на белой лошади. Не лошадь, а пава белая. Никогда я такой не видела. Вдруг бомбить начали. Смотрю, лежит офицер… А лошадь ногами дергает. Голову ей оторвало. Кто что стал хватать — я голову схватила. А куда бежать? К Неве бегу. Слышу — за мной идут. Расхватали, видно, лошадь. Решили у меня голову отнять. Я спустилась, где сваи выворотило бомбой. Стою. А они кричат на берегу, ищут. Потом слышу — один говорит: «Утонула она! Жалко голову…»

А Нева дырявая от бомб. Думали, что я побежала через реку…

Поправились мы с той головы с Олежкой.

Баба Капа утирает глаза, а я отворачиваюсь, чтобы не видеть слез.

— …Хлеб они возили. Две дюжие девки в гимнастерках. Зырк-зырк по сторонам. А я у окна заклеенного стою. Спрятали они что-то в трубу. Как уехали, я кирпичи отложила — а там хлеб! Две буханки. Пришла домой, куда прятать? Комната голая. Обои и те посдирали на топку. Тогда я в печь положила. И огонь для виду развела. Щепочки горят, а хлеб внутри. Приходят.

— Хлеб брала?

— Ничего не знаю.

— Признавайся, а то хуже будет!

— Бог с вами, ищите, — говорю.

Перерыли всю комнату. А в печь не заглянули. Поели мы горячего хлеба…

Всю блокаду баба Капа работала на заводе. На токарном станке делала головки для снарядов. У нее и грамоты остались. Я видел на них росписи парторгов блокадного Ленинграда — блекло-голубые, как жилочки на руках бабы Капы. Это ее жизнь, ее память, как и лошадиная голова и две буханки хлеба. На пенсию она вышла с изоляторного завода. Сразу купила дом в заброшенной деревне, хотя и прожила в Ленинграде почти всю жизнь. Из деревни своей Леушино она уехала во время коллективизации. Олег долго не женился.

— Да вот нашел какую-то. Хотя бы гуляли, а то нет — сошлись и живут нерасписанные. А распишутся, она на дом будет метить. Хитрая…

— А Олег знает? — спрашиваю я.

— Олегу все равно, — говорит баба Капа, видимо, проверив давно на сыне эту информацию. И повторила мечтательно: — Разладилось бы у них.

— Что ты, баба, — говорю я. — Олег ее любит, пускай живут!

— Рохля он, — говорит баба Капа. — Приворожила она его. Я как-то постель перебирала, нашла гляди чего!

Она быстро достала из-за божницы какую-то соломинку.

— Что это?

— Быль-трава. Подкладывает она, когда с Олегом ложится. Она сейчас на сеновале ночует, чтобы я не нашла.

— А что за трава?

— Такая травка, — говорит баба Капа заговорщицки. — Положишь в постель с кем спишь, не разлюбит никогда.

— А другую траву нельзя положить? — спрашиваю я, чтобы не расстраивать бабу Капу.

— Клала я им разрыв-траву, — сказала баба Капа. — Не помогает. Она ее выбрасывает. Как лечь, постель всю перещупает. А найдет — выбрасывает…

Да, помочь ничем нельзя. Но я знаю, баба Капа будет подкладывать и подкладывать эту траву и бороться за сына Олега. Такой уж человек баба Капа. Она никому не позволит любить своего сына больше, чем сама.

Спал я хорошо. Как дома. Приснился мне леушинский Полутка. «Белобрысенькую Капу рано раскулачили, — пел он. — Ее белые штанишки на торги назначили». — «Гражданин, прекратите свои песни, — сказал я ему. — У вас билета нет». На что он хитровато подмигнул и раскрыл рот еще шире; и уже голосом бабы Капы пел: «Не меняй ты никогда толокно на водку!» И я стал подпевать. Так мы пели с Полуткой Жижиным ночь напролет.

Недавно на станции я встретил Олега и жену Катю. Они уже расписались.

— И Капитолина Захаровна довольна, — сказала Катя. — А то, что она говорила, будто я в больнице от нервов лежала, ты не верь. Она ревнует. Все время ревнует меня к Олегу.

Я поздравил молодых и спросил о здоровье бабы Капы.

— Похворала тут, — сказал Олег. — Сердце хватало. По три раза за ночь с постели падала. Сейчас лучше стало.

— Легкие у нее плохие, — пожаловалась Катя.

— Это когда на изоляторном работала — силикоз получила, профессиональная болезнь. Врач говорит, что у нее вместо легких фарфоровый изолятор стоит, — объяснил Олег и улыбнулся виновато. — Но ничего, в деревне люди долго живут, воздух чистый.

— Олегу она все условия создала, — сказала Катя. — Приедет с дежурства, сидит над книгами, молочко попивает.

— Приняли мой патент, — сказал Олег. — Времени много стало. Хочу еще три изобретения запатентовать: подвеска шасси — это целый клубок, только размотать…

— Размотаешь, — сказала Катя, хотя она в подвесках не разбиралась.

Мы попрощались. Он ушел по дороге на Луги, сын бабы Капы и блокадного Ленинграда. Он немного горбился, но шел легко. Его молодая жена семенила следом. Снежок сыпался. На спине Кати он лежал как сахарная пудра на пасхальном куличе.

В стойбище Огонерх жил семейный якут Горохов и пас совхозных оленей. Ему помогали жена и дети. Пролететь мимо стойбища без посадки вертолет Ми-6 никак не мог. Во-первых, охота на волков явно не задалась и надо было посоветоваться с Гороховым и разузнать, где волки. Куда они могли деться. Всю полярную ночь беспрестанно они тревожили совхозные стада, а вот теперь куда-то исчезли… Во-вторых, надо было заправиться. А у Горохова — бочка авиационного керосина… В-третьих, надо было забрать одного из мальчишек Горохова в поселковый интернат, где он учился. Об этом просил директор совхоза, выделивший деньги на охоту.

Пока заправлялись, Горохов-старший, дородный и моложавый якут в оленьей кухлянке, принес завязанный в мешковину мотор снегохода, какой должны починить в совхозной мастерской, потом несколько пачек песцовых шкур. Ему помогали дети, одетые в такие же оленьи кухлянки.

Старший сын, помогая отцу, не снимал школьный ранец, что висел у него за спиной. Одет он был по-походному. За поясом — охотничий нож в ножнах. Видимо, этого огольца и нужно было доставить в интернат.