Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

— Нам оно тоже не нравится.

— Ишь ты. Ладно, не обижаюсь. Парни вы больно хорошие.

Шелунов встает. Редактор есть редактор, даже если он поэт. Разговор окончен, и у него есть желание пожать нам руки. А у нас такого желания нет. И мы продолжаем сидеть.

— Хорошо бы в завтрашний номер, — тихо говорю я.

Глаза Шелунова теряют привычную веселость, медленно расширяются, затем становятся совсем круглыми.

— Это ты в каком смысле?

— В прямом.

— Ах, в прямом? Понятно. Я думал, ко мне серьезные люди пришли, оказывается, нет — ошибся. Вот когда тебя за этот стол посадят, будешь советовать, что и в какой номер ставить. А пока этого нет — извини. Между прочим, я редактирую «Молодогвардеец», а не «Нью-Йорк таймс», пора бы привыкнуть.

— Кто бы возражал, а мы нет, — робко оправдываюсь я. — Только лучше в завтрашний номер.

Наступает зловещее молчание. Шелунов собирается с мыслями.

— Значит, не возражаете? — переспрашивает Шелуновч

— Не возражаем, — соглашаемся мы.

— Спасибо, уважили. Тогда какого черта вы мне голову морочите. — Голос Шелунова срывается на крик. Меланхоличное лицо быстро покрывается пунцовыми пятнами.

Ребятам не по себе. Они виновато озираются, затем опускают глаза.

— Зачем же так, кто тебе морочит голову. Вот взгляни.

Мы, конечно, можем рассказать ему все. Нет настроения, да и времени нет. Должен же кто-то нас понимать с полуслова.

— Это еще что?

Шелунов оторопело смотрит на исписанные листки. Затем берет их и начинает читать.

— Так, ничего особенного. Два последних письма Николая. Завтра у него день рождения, — куда-то в сторону говорю я.

В кабинете холодно и тихо. Слышно, как за стеной стучит пишущая машинка. Не дочитав до конца, Шелунов откладывает письма в сторону, минуту-другую сосредоточенно смотрит себе под ноги, затем снова на письма. Видимо, на что-то решившись, быстро выходит из кабинета.

Мы ждем.

Возвращается он злой, все с теми же пунцовыми пятнами на лице.

«Будет опять шуметь», — решаю я и поворачиваюсь к ребятам. Но Шелунов не шумит. Ищет курево. Димка протягивает «Беломор». Шелунов мнет папиросу. Молчим.

— Ну, хорошо, допустим, — уже более спокойно говорит Шелунов. — Хорошо. Пару глав под псевдонимом.

Наверно, это действительно очень сложно. И нам следует вскочить и с шумом выразить свою благодарность. Но мы не благодарим и, уж конечно, не вскакиваем с мест. Все та же неловкая тишина.

— Какой смысл, — бормочу я.

— То есть как — какой смысл, — чуть запинаясь, переспрашивает Шелунов. И вдруг, словно взорвавшись, он начинает кричать: — Что вы из меня жилы тянете! Вы знаете, как это называется? — Редактор рывком наливает себе стакан воды.

— Он невиновен, — упрямо заключает Димка.

— Ах невиновен, спасибо. Я это уже слышал. И как ни странно, в это верю. Верю, понимаешь. А генеральный прокурор не верит.

— Значит, ничего не получится, — перебиваю я.

— Не знаю.

Мы, не прощаясь, уходим. Письма Николая так и остаются лежать на редакторском столе.

— Завтра у него день рождения, — уже на ходу бросаю я.

Часам к десяти следующего дня я вернулся с летучки. В дверях меня чуть не сшиб Димка.

— Ты слышал?

В вахтерке толпились ребята. «Мне сполна отпустила жизнь», — хрипел репродуктор. Кажется, читал сам Шелунов.

У газетных киосков волновалась очередь. Против обыкновения свежий номер молодежной газеты задерживался.

Шелунову объявили выговор. Об этом мы узнали гораздо позже. Тогда все казалось элементарным. А сейчас? Сейчас нет. Просто мы повзрослели.

Самое время сказать: «Так не бывает».

Повод для спора?

Нет, обыденное восприятие событий. Мы привыкли к догмам. Мы не можем без догм.

Однажды кто-то заметил: «Земля вертится».

А что получилось? Н-да.

Все в конце концов становится догмами — необратимый процесс. Похоже на отложение солей. Не хочется ничего объяснять — устал. Проще сказать — мне приснился сон. Так оно и было. Мне действительно приснился сон.

Я не знаю этих людей. Все та же контора-времянка.

Здесь мы оформлялись на работу. Странно, прошло достаточно лет, и ничего не изменилось. Они окружают меня. Похоже, мои сверстники. Вот этот рябой, я его где-то видел. У сухопарого чуточку косят глаза. Надо бы спросить, откуда у него такой свитер. У них есть ко мне разговор, их выдают глаза. Я не люблю драк, но если иного выхода нет… В конце концов все мы люди.

— Ты узнаешь нас, проповедник?

— Мы где-то встречались, только вот где? И потом проповеди не по моей части, вы ошибаетесь.

— Мы все проповедуем. Каждый по-своему. Разве не так?

— Возможно.

— Мы хотим задать тебе несколько вопросов…

(И только, я ожидал худшего.)

— Вас было пятеро?

— Да. Пятеро парней и девчонка. Ее зовут Леной.

— Пусть так… Вы друзья?

— Да.

— Вы знали друг друга давно?

— Пять лет.

— Вы всегда были откровенны между собой? Почему ты молчишь?

Обычная пауза. Я ищу глазами друзей.

— Всегда.

— А Сергей?

— Дружба не исключает промахов. Мы верили в лучшее, но мы ошиблись…

— Ты говоришь «мы», значит, так считают все?

— Да.

— Сергей не был с вами откровенен, вы согласны?

— Да.

— Николай скрыл от вас правду, вы согласны?

— Да.

— И все-таки ты настаиваешь, что ваши отношения можно назвать дружбой?

— Да.

— В таком случае это нужно доказать.

— Я должен на все вопросы отвечать один. Пожалуй, он прав.

Дребезжит фанерная дверь. Николай в плаще, капли дождя еще не высохли.

— Ты тоже здесь? — Он вытирает занемевшее от ветра лицо. — Меня о чем-то хотят спросить?

— Они сомневаются в нашей дружбе. Объясни им.

— Ты думаешь, они мне поверят? Всех интересует, почему я не сказал вам правды. Видимо, этих тоже.

— Наверное.

— Ты, Николай Климов?

Тот, что в модерновом свитере, достаточно настырен. Хорошие парни, им не хватает воспитания. Первый раз встречаем человека, и уже на «ты».

— Да.

— Доверие. Между вами было доверие?

— Разумеется.

— Но ты молчал. Это не случается просто так. Ты чего-то боялся?

— Да, я боялся доброты. Доверие — это лишь одна составная дружба. Они меня любили. Не время ворошить частности. Погибли люди. Жизнь без скидок на молодость, на старость, на талант, на порывы, на всю прочую шелуху — единственная справедливая и правомерная жизнь. Их любовь не безгрешна, она способна породить ложь. Они могли заставить меня поверить в собственную невиновность.

— Значит, в дружбе каждый сам по себе.

Николай машинально закуривает, смотрит на паутинистый дым.

— Нет. Каждый должен быть самим собой, иначе невозможна дружба.