Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

— Вот я и хочу теперь этим заняться. Разве я вам не сказал, что собираюсь взяться за разработку источника?

— Слышал, слышал… — отозвался ростовщик, недоверчиво покачивая головой. — Ты думаешь, старик, что сидит сейчас напротив тебя, не понимает, что значит для всех нас мать-вода? Начинай разработку источника, после все обсудим.

Он решил ковать железо, пока горячо. Пятьсот милрейсов — вот какую ссуду можно предложить под залог. «Ведь мы с тобой друзья, Мане Кин». А с процентами…

— Видишь ли, Кин, я многое в жизни повидал. А в таких делах собаку съел. И вот что я тебе скажу. Выгодно помещенный капитал нередко приносит стопроцентную, а иногда и большую прибыль.

После такого признания, сделанного с самым дружеским и участливым видом, Жоан Жоана взял плохо очиненный карандаш, послюнявил графит, и лицо его приняло грустно-сосредоточенное выражение. Пока он бесконечно долго выводил какие-то каракули, сгорбившись и чуть не касаясь носом бумаги, Мане Кин разглядывал его тощий затылок. Либо этот человек посланец неба, спустившийся на землю, чтобы спасти его, либо это сам дьявол, явившийся купить его единственную надежду и — кто знает, — может быть, счастье всей его жизни за пятьсот милрейсов…

Предложение крестного Жокиньи уехать с ним в Бразилию покончило с простодушным неведением, в котором пребывал Мане Кин. Оно пробудило в нем новые чувства, новые мысли. Нельзя сказать, чтобы Мане Кин более отчетливо понял, чем является для него родная земля, скорее он смутно ощутил, что лишается того, что ему принадлежало, и упрямо цеплялся за эту землю всей силой первобытного инстинкта. Да, крестный отец отнял у него покой. Что же касается счастья — если можно быть счастливым, когда в пруду нет воды для поливки и на небе ни облачка, — тут Мане Кину не так-то просто было решить, с кем попытать это счастье: с крестным Жокиньей или с ростовщиком Жоан Жоаной. В сущности, оба они вызывали тревогу в его душе, дотоле безмятежной. Но даже если бы этих двоих вообще не было на свете, другие заботы и другие волнения, может быть, куда более серьезные, неизбежно обрушились бы на Мане Кина после уборки урожая батата, маниоки, гороха и фасоли, если бы ему, конечно, удалось созреть, и у матушки Жожи с сыновьями не осталось бы ровным счетом ничего, кроме выжженной полоски земли около Речушки. Разработка источника была для Мане Кина осуществлением давней мечты, удовлетворением самого сокровенного желания. Она явилась бы оправданием его существования на земле. В то время как отъезд с крестным означал бы отречение, отказ от своей судьбы, принятой с любовью и заранее предвкушаемой, которая пришлась ему по душе, словно скроенная и сшитая по мерке одежда.

Охваченный замешательством, сын ньи Жожи целыми днями бродил по полям. Он останавливал всех, кто ему встречался, и, словно выполняя чье-то поручение, старался выпытать, что думают об его отъезде. Мнения высказывались самые противоречивые, и это отнюдь не помогало ему покончить с колебаниями и сделать окончательный выбор. Мане Кин утратил вкус к работе, стал хмурым и молчаливым, уходил из дому на рассвете и возвращался затемно лишь затем, чтобы поесть и лечь спать. Часто без всякой надобности он спускался к Речушке, садился у водоема, прикидывал на глаз оставшиеся запасы воды, ласково гладил желтеющие листья растений и снова возвращался в долину. Внешне это был все тот же полный сил и энергии парень. Он кружил по дорогам с видом озабоченного неотложными делами человека, у которого нет времени на пустые разговоры. И казалось, останавливался поболтать со знакомыми только из вежливости.

Этим утром, покинув ростовщика, он направился прямо к дому Эсколастики и, став неподалеку, громко покашлял. В дверях показалась нья Тотона. Мане Кин поздоровался с ней, она ответила ему «добрый день» с кислым, как всегда, выражением лица. Матери девушки на выданье не годится привечать парней. Добрая улыбка — все равно что гостеприимно распахнутая дверь, так пусть уж лучше обходят их дом стороной! Мане Кина такой прием не порадовал, он сразу оробел и поспешил удалиться, пока старуха не запустила ему вслед камнем. Что стало с Эсколастикой? После встречи с ней два дня назад на берегу ручья он больше не видел девушку. Среди сумбура, царившего у него в голове, среди несвязных обрывков мыслей и маячащих, точно в неотступном кошмаре, образов ньо Жоан Жоаны и крестного иногда всплывало лицо Эсколастики и ласковый голос произносил: «Все-таки ты едешь?» Мане Кин замедлил шаги, может, и сейчас прозвучат эти слова. Однако ничто не нарушало тишины. Вероятно, Эсколастики не было дома. Впереди он увидел прислонившегося к калитке ньо Лоуренсиньо. Человек немногословный, Лоуренсиньо, по-видимому, с большей охотой разговаривал с растениями в своем саду и со скотиной, нежели с людьми. После смерти жены он жил вместе с глухой и разбитой параличом сестрой, которая целыми днями курила трубку, лежа в качалке в углу комнаты. И постепенно когда-то неутомимый говорун сначала привык к молчанию, а потом стал чудаковатым отшельником. Мане Кин поздоровался. Старик ответил хрипловатым, но приятным голосом: «Доброго здоровья» — и продолжал угрюмо смотреть вдаль и двигать челюстями, словно что-то жуя. Когда юноша подошел ближе, ньо Лоуренсиньо будто очнулся от забытья. Остановил на нем взгляд близоруко прищуренных глаз, спросил, притворяясь безразличным:

— Когда же ты уезжаешь? — И прежде, чем Мане Кин успел ответить, Лоуренсиньо наклонился к его уху, словно хотел сообщить что-то по секрету. — Послушай меня. Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Нья Жожа устала, а от твоего брата Джека толку чуть. — Он поднял указательный палец, который замелькал перед глазами Мане Кина, как стрелка метронома. — Вникни хорошенько в то, что я тебе скажу: работай, на жалея глаз, не жалея рук и ног и своей горячей крови. Ничего не упускай из виду, ухаживай за посадками возле дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной.

Его голос звучал размеренно и властно. Не глядя собеседнику в глаза, он подчеркивал каждое слово, ударяя указательным пальцем по носу, точно этот жест приводит в движение язык. Когда ньо Лоуренсиньо замолк, растерявшийся Мане Кин не знал, что сказать. Он лишь приподнял фуражку и задумчиво поскреб затылок. Ньо Лоуренсиньо счел было разговор законченным, но, случайно бросив взгляд на Кина, с изумлением, словно увидел его впервые, уставился на парня. Затем достал из кармана роговую табакерку.

— Знаешь что, дорогой мой? — заговорил он, опять подняв указательный палец. — Кто уезжает в дальние страны, не возвращается вновь. Тело, может быть, когда-то и вернется, но душа — нет. Ведь только ежедневный, ежечасный труд в поте лица, только кровавые мозоли на руках помогают нам выносить здешнюю жизнь. Ты считаешь, земля родит что-нибудь путное, если у нас не будет веры? Если у нас не будет веры, она даст одни сорняки, а сорняки — это наше проклятье! Когда я был мальчишкой — представляешь, сколько лет прошло с той поры, — я уехал на Сан-Висенте учиться. Через два года вернулся. Вернулся почти без веры. И никогда больше ни шагу с нашего острова не ступил. — Он поднес к носу щепотку нюхательного табака, неторопливо втянул в себя воздух, спрятал табакерку в карман, на какое-то мгновение словно забыв о существовании Мане Кина.