Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Мариано говорил быстро, спешил высказаться, а Мане Кин, у которого кружилась голова, едва успевал следить за его мыслями. Ему казалось, что мысли эти мчатся галопом, едва различимые в пыли. Он с трудом улавливал смысл слов Мариано, точно слушал пластинку на граммофоне сельского старосты из Долины Гусей, который заводили в особо торжественных случаях — на свадьбах или крестинах.

— Как же ты ухитряешься ездить без пропуска? Хозяин «Цветка моря» предупредил крестного, что полицейские из капитании не пропускают ни одного пассажира без визы…

— Я плаваю на собственной лодке. Когда тихо, мы с ребятами гребем, а когда дует ветер, ставим мачту и поднимаем парус и всегда стараемся обойти посты стороной. Я сижу на руле, если плыву с ними.

— И не страшно вам?

— Тот, кто постоянно подвергается опасности, всегда должен быть начеку. Тут уж не до страха. Даже во время штиля запрещено пересекать канал. Когда же штормит и море покрывается барашками, ни один самый опытный рулевой не сумеет благополучно миновать мыс Жоана Рибейро. Если он рискнет пройти там вслепую, разобьется о скалы. Как только на крыше капитана Сан-Висенте взвивается красный флаг, ни один парусник не снимается с якоря. Но этот закон не для нас. Коли ты трус, так и сиди дома, а не бегай по гулянкам. Страх лишь тогда полезен, если он чему-нибудь учит. А если нет, мало от него проку.

— Я бы ни за что с вами не поехал, — признался Мане Кин. «В лодке, по каналу! — ужаснулся он про себя. — Несчастные!»

Огромная волна с грохотом разбилась о берег. Пол дома задрожал.

— Приходится выбирать, для нас куда опаснее полиция капитании и таможенные чиновники, — расхохотавшись, пояснил Мариано и продолжал нарочито небрежным тоном: — Эти мерзавцы не дают нам пожить в свое удовольствие. Да ничего не стоит обвести вокруг пальца и полицию, и таможенных чиновников.

— Я бы не пошел с вами в плавание, — повторил Мане Кин.

— Что тут греха таить, жизнь у нас чертовски трудная, не позавидуешь. Спокойное море не для нас. Мы предпочитаем шторм, чтобы сбить погоню со следа. До Сан-Висенте девять миль, если плыть напрямик. Да разве мы плаваем напрямик?! Понимаешь ли, уцелеть может лишь тот, кто хорошо знает свое дело; контрабандист должен нырять как рыба, слух иметь, как у дикого зверя, зрение — как у совы, а хитростью превосходить старого ворона. И все же береженого бог бережет. В позапрошлом году лодку Шико Пейшиньо повернуло течением к восточному берегу Сан-Висенте; он сам, двое его сыновей и один парнишка из Синагоги, что был с ними, погибли; уцелел только Танья, младший сын, волны прибили его к острову Санта-Луиза, рано утром пастухи увидели его безжизненно распростертым на берегу. Бедняге пришлось потом отсидеть в тюрьме. Теперь Танья наш товарищ, отваги ему не занимать. Лодка Шико Пейшиньо никуда не годилась, маленькая, и шпангоуты для шторма были слабоваты. Из тех лодок, что шныряют под носом у полиции, наша — самая надежная. Если уж плывешь на ней, беспокоиться нечего. Я со своими дружками добрался бы в этой лодке до самой Африки. Ребята у нас отчаянные.

Мариано умолк, тревожно прислушиваясь. Гул прибоя все нарастал, ветер завывал, дуя во все щели. Казалось, он проносится совсем низко над землей.

— Ветер и впрямь крепчает. Сейчас они, должно быть, огибают мыс Жоана Рибейро, маяк острова у них по правому борту. Жаль, вышли они немного рано. Утром и море шутить не любит, это всем известно…

Теперь Мариано будто говорил с бушующей стихией, с морем и ветром или с товарищами, которым доверял свою лодку и о которых думал непрестанно.

Мане Кин неподвижно лежал с закрытыми глазами на разостланных на жестком земляном полу мешках. И вдруг точно вспышка света озарила его мозг. Жизнь его протекала мирно, он трудился, прилежно обрабатывая свой клочок земли среди гор, вдали от урагана и коварного моря. Никогда там природа так не бушевала, разве только во время проливного дождя, когда ручьи глухо ворчали в лощинах. Но голос их вселял в людей силу, веру в себя, мужество и волю к жизни. Оттуда, с его плоскогорья, море казалось брошенным внизу голубым платком, красивой тихой заводью. В нем не чувствовалось никакой ярости, оно никому не угрожало. Скорее напоминало огромное пастбище для скота. Но здесь, вблизи… В ушах Мане Кина стоял шум разбивающихся о берег волн, и больше он ни о чем не мог думать, словно то была единственная реальность, самая значительная из всего, что совершалось теперь в мире. Мане Кин уже не слушал Мариано… Мыши бегали по его телу, а он их не замечал. Они резвились вокруг, ползали между ногами, радостно пищали. Жуки-долгоносики заползали под рубашку, кусались, точно клопы, но Мане Кину было не до них, море всецело поглотило его: пенистые валы не переставая скребли прибрежные камни. Он вспомнил о Храпуне, старой отцовской лошади. Хотя Мане Кин был тогда совсем маленьким, он никогда не забудет, как, умирая, бедное животное целые сутки мучилось в агонии, царапая окровавленными копытами вымощенный пол конюшни. То была единственная бессонная ночь Мане Кина.

Мариано вздохнул:

— Вот так мы стараемся перехитрить судьбу, как бы там ни было, есть надо…

Но Мане Кин не слушал его. Глухая стена разделила их. Мариано продолжал говорить, а Мане Кин думал о том, что в конце долгого, изнурительного пути его ожидает страна, где люди трудятся в поте лица, огромная, богатейшая страна, где всегда можно найти работу, где дожди идут часто и нет голода и неуверенности в будущем, как на его Островах; эта страна во много раз больше, чем Санто-Антао и Сан-Висенте, вместе взятые. Но там, в долине, он оставил своих близких, матушку Жожу, Джека, Эсколастику, свою землю. Тоска мощной рукой сдавила его сердце, Мане Кин задыхался от тревоги и одиночества. Мыши без устали возились около него. И сон кружил тоже где-то около. А Мариано все говорил, говорил. Голос его доносился издалека, точно со дна морского… И вот ньо Лоуренсиньо прошептал Мане Кину на ухо: «Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Не жалей своих глаз, рук, ног, своего молодого тела. Ухаживай за посадками около дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной». Потом откуда-то выскочил, подпрыгивая на кривых ногах, ньо Сансао и лукаво усмехнулся, обдав его запахом водки: «Пусть земля зарастает сорняками. В моем хозяйстве с ними борется скотина. Козы и коровы дают сыр и масло. Терпения у меня не хватает возиться с арендаторами, терпения не хватает, кха-кха-кха…» Он сплюнул на пол. Ньо Жоан Жоана тоже явился и завел свои сладкие речи. Усы у него свисали до самого подбородка, глаза блестели в темноте, как у кота. «Я дам тебе денег, — вкрадчиво сказал он, — я же обещал. И проценты возьму пустяковые, ведь мы друзья. Земля, в общем-то, неплохая. Только бы дождь пошел…» Пугливо озираясь по сторонам, подошла Эсколастика: «Едешь все-таки?» Он ласково обнял ее, опустил на усыпанную мягкой хвоей землю, склонился над таинственным девичьим телом, и вдруг голос Мариано, который он принял сначала за голос Жокиньи, спугнул его, снова толкая в бездну: