Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

«Американец» стащил с головы пробковый шлем и поздоровался. Руки его, изуродованные работой, слегка дрожали.

Старинные часы в кабинете сеньора Жоаозинья отстукивали: тик-так. Вокруг громоздились горы бумаг, толстые, засаленные книги, испещренные цифрами.

— Я насчет моей землицы, сеньор Жоаозинья. Тут вот бумаги на сломку изгороди. Все по закону, не сомневайтесь.

Сеньор Жоаозинья водрузил на нос очки и внимательно изучил документ.

— Да, мне известно, что покупатель я, но в настоящее время земля мне не нужна. Позже, может быть, — и он вытащил из горы бумаги лист, покрытый какими-то расчетами.

Посетитель покрылся холодным потом, побледнел и пробормотал еле слышно:

— Но, сеньор Жоаозинья, цена не так уж велика.

— Сейчас я не могу покупать землю. Надо оплатить счета, а достать свободных денег, это, знаете, не так просто. Ну ладно, давайте поглядим, что там можно сделать. Сколько она вам стоила?

— Когда я вернулся из Америки, ее цена была около двадцати пяти тысяч реалов. Ну, теперь времена, ясно, не те: земля истощилась, посевы болеют. Если бы сеньор Жоаозинья согласился взять за восемь тысяч?

— Бог с вами, сеньор Косме! Восемь тысяч! Да это целое состояние, которого, видит бог, у меня нет! — и его карандаш начал выстукивать дробь по серебряному пресс-папье. — Нет, нет, на такую цену поищите кого-нибудь побогаче. Нет у меня средств, чтобы делать такие покупки.

Посетитель посмотрел в потолок, потом выдохнул:

— Сколько сеньор может дать?

— Ну, я не знаю… в этих делах… кто его знает, сколько сейчас стоит плантация. Дождей нет. Посевы болеют. Куда ни кинь, одни расходы. Куплю я землю, и повиснут мои денежки в воздухе. Три тысячи двести хотите?

Косме застыл от неожиданности, открыв рот и вцепившись в спинку стула, чтобы не упасть.

— Идет! С богом!

Сеньор Жоаозинья выдвинул ящик стола и достал документ. Один из служащих пошел звать свидетелей, которые потягивали водку тут же, в соседней комнате. Все расписались. Косме нацарапал несколько каракулей, означавших его согласие, и бесшумно соскользнул на сиденье стула, чтобы унять дурноту, туманившую мозги и застилавшую глаза. Сундук открылся, и запах слежавшихся денег заполнил кабинет. Посетитель получил свои три тысячи двести, а остальные принялись по очереди жать руку сеньору Жоаозинье, поздравляя с приобретением:

— Хорошая покупка, ничего не скажешь! И не дорого! Да, вот как дела надо делать. Все остальное — благотворительство.

Сеньор Жоаозинья велел пустить по кругу пунш с плавающими в нем кружочками лимона.

— Это из моего поместья. Водка шестнадцатилетней выдержки, и мед такой же, — приговаривал он, пощелкивая языком и вновь наполняя стаканы.

— С вашего позволения, сеньор Жоаозинья, я пойду. Дай бог вам удачи с моей земелькой.

— Спасибо, друг Косме. Если что понадобится, вы знаете, только скажите. Без всяких церемоний. До свидания, и будьте здоровы.

Косме простился, вышел и прямиком направился в таверну Манёфонзе, где заказал тарелку жареной рыбы и стакан тростниковой водки, чтоб залить тоску. Наевшись, взял еще кулек с печеньем и килограмм сахару. Собравшиеся вокруг с изумлением наблюдали, как «американец» выкладывает на прилавок купюры по пятьдесят эскудо, красные, как жареные лангусты, так что даже слюнки текли.

— Все, продал я мою земельку сеньору Жоаозинье. Все он купил, что из меня фабрика высосала, где я столько лет вкалывал. Дом мой, где дети мои родились, все, что я потом и кровью добыл, за три тысячи двести купил.

Он разложил купюры на стойке и задумчиво посмотрел на них.

— Нет, не землю он мою купил. Он пот мой, надежду мою за три тысячи двести в брюхо это железное упрятал, в сундук свой проклятый. — И заплакал, как ребенок, уронив голову на стойку. Потом собрал купюры, глотнул еще водки и вышел.

На улице шло обсуждение происшедшего:

— Косме продал наконец свой клочок, с домом и всем хозяйством.

Тем временем «американец» оседлал свою ослицу и поплелся восвояси. Пачка купюр во внутреннем кармане пиджака жгла ему грудь. Проезжая через ворота, ослица вдруг остановилась и выпустила струю, которая полилась, как из плохо закрытого крана. Ослы, двигавшиеся навстречу, обнюхивали грязь, вздергивали морды, отвечая на рев ослицы и задевая поклажей за стену, окаймлявшую дорогу.

Высоко подпрыгивая, ослица прискакала к дому. Стремена, постукивая друг о дружку, свешивались с пустого седла. Около сада ее встретили лаем собаки. Она пощипала колючую травку у забора и поскакала за ними, резвясь, как жеребенок.

Косме был заколот на дне оврага. Одежда исчезла, и его обнаженное тело лежало на земле, истерзанное большим китовым ножом, брошенным тут же злоумышленниками. Голова его была вся в крови — его ударили палкой, и один глаз вытек. Он уже ничем не напоминал человека.

А в таверне Манефонзе еще звучал его голос, будто въевшийся в стены и в уши тех, кто слышал накануне его отчаянный вопль:

— Надежду мою в этой жизни купил сеньор Жоаозинья за три тысячи двести.

На бывшей ферме Косме, что стояла посреди окруженной скалами долины, крики его вдовы и детей, разносясь далеко по окрестностям, заглушали шум быстрого ручейка, вытекавшего из большого горного озера.

К вечеру пришел мировой и велел выезжать из дома — плантация куплена, и надо освобождать место для работников сеньора Жоаозиньи.

Семейство двинулось в путь. Поперек крупа ослицы лежало тело Косме, завернутое в засиженную мухами простыню.

Работники складывали принесенное крестьянами в сарай, пока учетчик тщательно все подсчитывал.

— Сколько?

— Пять тостанов, — пробормотал невысокий парнишка и протянул монету.

— Дай ему полчетверти зерна.

Взяв сумку с кукурузой, мальчик начал вытаскивать одно за другим изъеденные жуком зерна и жевать их, пока не съел все.

Гора приношений росла, заполняя сараи самым разнообразным товаром.

— Сколько хочешь за доску?

Старик не ответил.

— Отсыпь ему килограмм.

Не дойдя до своей лачуги, старик сел на камень и принялся жадно поедать жесткие грубые зерна; как животное, которое откармливают на убой. Вспучившиеся кишки разрывало от газов, и утро следующего дня застало его уже мертвым. Вздутый живот торчал над сухим дряблым телом. Изо рта свисала густая масса непрожеванного зерна. Рядом ругались нищие. В конце концов тот, кто был сильнее, улучив момент, подбежал к мертвецу, вытащил оставшуюся кукурузу и быстро затолкал себе в рот.

— Дай ей четыре печенья.

— Мама, дай, мама!..

Несколько ребятишек пытались дотянуться до материной руки, а женщина, казалось, уже не понимала, что делает. Она упала на мостовую. Какой-то бродяга подскочил и вырвал у нее из рук два печенья. Женщина билась в истерике, дети ползали вокруг, подбирая крошки, а толпа нищих окружила бродягу. Видя, что ему не уйти, он засунул оба печенья в рот, одновременно отбиваясь от наступавших, размахивая руками и хрюкая, как свинья.