Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

— Нет, благодарствую. Хочу приехать в город пораньше, пока еще не так жарко. Днем будет просто пекло.

— Ну что ж, сеньор Ромуальдо, тогда уж на обратном пути загляните к нам. Вы ведь ненадолго в город?

— Нет. Завтра же и обратно.

— Значит, дело у вас там не очень важное?..

— Дело у меня пустячное. На площадь надо заглянуть.

— На площадь?

— Да. Таможня будет продавать кое-какие товары.

— Ну?

— Ладно, Руфино, мне недосуг. Кланяйся жене, и до свиданья.

— Счастливого пути, сеньор Ромуальдо, удачи вам!

Мул снова прибавил шагу и уже не останавливался до самой Кова-Фигейры, а его хозяин открыл свой зонтик: с неба уже посыпались первые огненные стрелы. Через несколько минут сияющий поток света ринется с вершин горной гряды, затопит все вокруг.

Сеньор Ромуальдо спрятался под куполом своего огромного зонта. Еще полчаса ходу — и покажется город.

И правда, минут через двадцать пять стала видна высокая колокольня кафедрального собора. Море блеснуло, словно разлитое по полу масло. На Браве тоже не было ни облачка, хотя в эту пору белая шапка всегда одевает ее вершину. Плохой знак. День святого Иоанна на пороге, а дождя не предвидится.

Он продолжал спускаться. На площади Фелипе Сантос Сильвы мальчишки гоняли мяч, у некоторых за спиной болтались школьные ранцы. «Вместо того чтобы учиться, носятся как сумасшедшие за мячом. Ох, уж этот мне футбол — один вред от него юношеству».

Сеньор Ромуальдо еле-еле сумел пересечь площадь: испуганный мул то и дело замирал на месте. Привычки нет. А у родителей этих сорванцов, что не умеют себя вести, стыда нет: не воспитали своих детишек…

При виде сеньора Ромуальдо мальчишки закричали:

— Мучной червяк! Мучной червяк!

Конечно, это к нему относилось, к нему: белый костюм, белые башмаки, белая панама, седые усы. Конечно, это его они дразнили… И кожа, как на грех, такая светлая…

— У-у-у, мучной червяк!

Когда копыта мула застучали по городской мостовой, на башне пробило восемь. Он выехал из дому в четыре утра… Все правильно — ровно четыре часа пути.

Кум Жоан и его жена Маргида встретили учителя с неподдельной радостью. Мула расседлали и завели под навес, а Ромуальдо усадили в раскладное кресло. Ноги у него онемели и побаливали.

— У вас, сеньор Ромуальдо, стремена слишком коротки. Надо отпустить.

— Я всегда так езжу.

— Нет-нет, вы попробуйте удлинить, увидите, как будет удобно. Чем длинней дорога, тем длинней должны быть стремена, так меня отец учил.

Эти люди всегда нравились сеньору Ромуальдо: Маргида ко всем относилась по-матерински, может быть, потому что своих детей бог не дал. Она горевала об этом, и в ее доме с утра до ночи толклись мальчишки и девчонки. Многие супружеские пары нашли когда-то друг друга в этом доме, и их дети относились к Жоану и Маргиде как к бабушке и дедушке — только так их и называли.

Сеньор Ромуальдо стал рассказывать о своих недугах, о диете, о том, как повезло со служанкой Луизой, о своем одиночестве, о сыне Мануэле, которого прибрал господь десять лет назад, о том, что дождя вроде бы так и не предвидится, о том, как дурно нынче воспитывают детей и, наконец, о бочонке масла, за которым он и приехал.

— Сколько там литров?

— Четыре галлона, значит, литров шестнадцать — восемнадцать.

— А первоначальная цена?

— Сто восемьдесят эскудо. Это очень дешево. Оливковое масло обычно идет по восемнадцать эскудо за литр. Можно будет и двести отдать. Куплю бочонок, мне хватит масла на целый год, а может и больше. Ведь мы с Луизой вдвоем.

Кум Жоан неизменно оставлял у себя сеньора Ромуальдо, хотя старик протестовал, говорил, что это ни к чему, он может переночевать где угодно. Но чем больше он кипятился, тем настойчивее становилась Маргида, и утомленный долгой дорогой Ромуальдо в конце концов сдавался. Все это повторялось десятки раз.

В отведенной ему комнате стояла железная, выкрашенная в кремовый цвет койка, — высокая, широкая, с упругим и мягким американским матрацем, с бесчисленными шариками и перекладинами, которые блестели как новые. Кровать стояла посреди просторной комнаты, изголовьем к северной стене, под огромным металлическим распятьем. Оно принадлежало отцу Маргиды, падре Кассиано, человеку образованному и сведущему, который тоже преподавал в Центральной школе и был знаменит на всю округу.

Еще на стенах висели гравюры, олеографии, календари, которые всегда раздражали сеньора Ромуальдо: на одном изображена почти что голая девица — все напоказ, — и висел этот календарь прямо под портретом Маргиды. Кум Жоан мог бы проявить к жене побольше уважения. Слаб человек!

На комоде тоже стояли фотографии в рамках, и среди других — портрет маленького Мануэла, крестника Жоана и Маргиды. Это был последний снимок, сделанный незадолго до его смерти. Такой красивый, такой смышленый мальчик… Почему не дал господь ему века, не захотел, чтобы он стал утешением старости сеньора Ромуальдо?!

На следующий день, с утра пораньше, Ромуальдо с Жоаном отправились на таможню: торги были назначены на восемь. Оба то и дело прислушивались — не бьют ли часы на башне. Они присели на скамейку, заговорили о погоде, о том, что дождей все нет да нет, о видах на урожай. Если дождей не будет, весь край выгорит. Правительство будет вынуждено предпринять какие-то шаги, чтобы помочь голодающим. А признаков дождя так и не было: на деревьях не появились листья, даже печек не было, в мае не дул ветер, который обычно предвещает обильные проливные дожди…

Тут как раз, словно занавес в театре, открылись двери таможни. Кумовья понимающе переглянулись, потом встали и первыми оказались у входа.

Народу прибывало, и кум Жоан осторожно, чтобы Ромуальдо не услышал, завел беседу с соседями: вот, мол, отставной учитель, пенсия маленькая, доктор назначил диету, не велит употреблять в пищу свиной жир, только оливковое масло, вот он и решил купить бочонок, как было бы благородно с вашей стороны не становиться ему поперек дороги.

А люди смотрели на худого старика с белыми, как морская пена, усами, в белом полотняном пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в панаме, — глаза его пролили, должно быть, немало слез. Вид был человека достойного и почтенного. Вряд ли кто осмелится перебить цену.

Появился аукционист с кипой отпечатанных на машинке листков, влез на ящик, и торги начались.

Список товаров был огромен, но вот пришел черед бочонка с маслом.

— Сто восемьдесят, кто больше?

— Сто восемьдесят один! — поднял руку сеньор Ромуальдо.

— Сто восемьдесят один, кто больше? Сто восемьдесят один — раз! Сто восемьдесят один — два!..

Никто не поднимал цену. «Три!» — выкрикнул аукционист, и бочонок оливкового масла достался сеньору Ромуальдо, который улыбался со скромным удовлетворением. Кум Жоан горячо поздравил его.