Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Пусть он побудет у вас, — сказала Старуха. — Не беспокойтесь, я непременно вернусь и заберу его. Там, на девичнике, ему делать нечего. Там будет Софочка, которая когда-то ему нравилась.

— Но Софочке много лет, а мне совсем недавно исполнилось девятнадцать. Почему мне вы его доверяете? — спросила Девочка.

— Вы не знаете мужчин, — ответила Старуха. — Они видят женщину лишь тогда, когда она на постаменте. Софочка еще в молодые годы влезла на такой постамент, она соорудила его из своего голоса. Что это был за голос! Как она пела! А ваш постамент еще только пишет роман, так что я спокойна.

Старуха ушла на девичник. Девочка принесла Старику и Саксофону кофе в граненых стаканах и оставила их. Саксофон, страдая, продолжал писать роман, а Старик осмотрелся на новом месте и тут же принялся звонить по телефону. Он совсем не был ловеласом, этот Старик. Он набирал любой номер, и если в ответ раздавался женский голос, то спрашивал: «Ты меня еще помнишь?» И почти каждая женщина кого-то помнит. Тех женщин, которые все же не хотели вспоминать прошлое и жили одной, сегодняшней жизнью, Старик благодарил от имени всех мужчин и просил великодушно простить за беспокойство. Других, которые «его» помнили, он воспитывал. Он учил их, разъяснял простые истины, рассказывал о верности и порядочности, находил ошибки в их поведении и подсказывал, как исправить их. Многие люди живут неправильно только потому, что не знают, как надо правильно.

Жил-тужил оркестр. Без Саксофона его музыка была как засохшая грядка без дождя, как высотный дом без лифта, как Дед Мороз без мешка с подарками. И в этот день оркестр пришел к Саксофону.

— Саксофон, — сказал Барабан, — мы кое-как живем без тебя. Если бы ты знал, что ты наделал!

— Саксофон, — сказала Гитара, — совсем не та музыка без тебя.

А Флейта, которая любила Саксофона, заплакала.

Саксофон не слышал слов Барабана и Гитары. И даже рыданий Флейты не услышал. Он писал. Писал упорно и самозабвенно. Все, чего не было у него в жизни, он наверстывал на страницах своего романа. Он писал себя смелым, красивым и решительным. Он писал свою любовь — верную до гроба, деятельную, соратницу и друга. Такую любовь, без которой даже минута кажется годом, вычеркнутым из жизни. Она походила на Флейту. Только все хорошее, что Флейта прятала глубоко внутри, его героиня не прятала. Она не боялась быть смешной в чужих глазах. Кругом говорили: «Боже, какая она смешная! Она его так любит, что не замечает, как на это смешно смотреть со стороны». Его героиня этого не боялась, она знала, что любовь — не для чужих глаз.

Но если бы кто-нибудь прочитал страницы романа, то ничего бы этого не почувствовал. Саксофон не был писателем, он был музыкантом. А писатель от музыканта отличается тем, что ни одна девочка не сможет заставить его играть на саксофоне.

В общем, Саксофон писал и ничего не слышал, не видел. Тогда умный Барабан подал знак, и оркестр заиграл. Жалобно и печально вступила Флейта: «Мы унижаемся, а он, женатый мужчина, пишет роман, и наши дети будут учить в школе даты его рождения и женитьбы». — «У нас не будет детей, — отвечала аккордами Гитара. — Единственный холостой мужчина, который был в поле нашего зрения, женился. Есть, конечно, другие холостые мужчины, но они не в поле нашего зрения». — «И радуйся этому», — выводила в ответ Флейта. «Я радуюсь, — торжественно гудели струны гитары. — Барабан, как хорошо, что ты тоже женат». — «Бом! — гремел Барабан. — Девочки, вы забыли, зачем мы сюда пришли. Бом!» — «Все дело в том, — перешла на переборы Гитара, — что Флейта влюблена в Саксофона, а я…» Но тут Саксофон очнулся, поднял голову, и Гитара смолкла.

— Я писал, — сказал Саксофон, — и вдруг услышал мелодию. Она была одновременно и музыкой, и разговором. Я тоже хочу говорить с вами. Зачем я пишу роман, если во мне звучит музыка и ваши голоса?..

И Саксофон ушел вместе с оркестром. Ведь в конце концов, каждый должен играть на своем инструменте и только в своем оркестре. В большом оркестре или в маленьком, это уже не столь важно.

Жил-тужил Мальчик. Без Девочки он стал хвостом своей мамы, ее отпечатком, вторым экземпляром под копирку. Когда Дама уходила из квартиры, она запирала Мальчика на ключ. Но Дама забывала отключить телефон, и Девочка звонила Мальчику:

— Здравствуй! Это я!

— Ну и что? — отвечал он ей. — Ты мне изменила, а измена — это предательство. Предательство убивает наповал.

— Ты жив! — кричала Девочка. — Но ты тряпка, размазня, инфантильный акселерат!

Мальчик вешал трубку, и Девочка в этот день ему больше не звонила. А на следующий день она набирала номер и говорила:

— Я очень виновата перед тобой. Но у меня не было другого выхода. Если бы твоя мать не спрятала паспорт, я стала бы твоей женой. А теперь я несчастная и буду несчастной все время, пока Саксофон не станет знаменитым. Ведь я люблю только тебя!

— А когда он станет знаменитым, ты полюбишь его? — спрашивал Мальчик и горько вздыхал.

— Нет, — отвечала Девочка. — Я буду тебя любить всю жизнь, но когда он станет знаменитым, мне будет легче. Мы станем ездить в «мерседесе». У нас в гостях будут знаменитые люди, у нас будет японский цветной телевизор, я буду подавать кофе на бронзовом подносе. И однажды я приду к твоей матери в норковой шубке и с бриллиантами в ушах и скажу: «Вот какая жена могла быть у вашего сына!»

— Но я уже не люблю тебя, — отвечал Мальчик. — Ты чужая жена.

— А есть на свете что-нибудь, кроме любви? — спрашивала Девочка. — Благородство, например, или ответственность? Что со мной будет? Тебе не страшно?

— Ты чужая жена, — твердил свое Мальчик, — а на свете столько несчастных чужих жен, что на всех у меня не наберется страха.

Некоторые мальчики с рождения на кого-нибудь похожи. Наш Мальчик стал похожим на свою маму — Даму. Лучше все-таки быть похожим на самого себя. А?

Девочка продолжала жить-тужить, хотя и нашла на свалке свою мечту — бронзовый поднос. Даже для ее молодых рук бронзовый поднос с непривычки был тяжел, и, неся его домой, Девочка отдыхала на каждом углу. Старик в это время сидел один в ее комнате и с помощью телефона исправлял незнакомых женщин. «Ты меня еще помнишь?» — спрашивал они слышал в ответ безразличное «Ну-ну…», или томные вздохи, или глухие рыдания, и даже иногда бурные взрывы радости. Все зависело от того, какие воспоминания пробуждал его вопрос.

Старик был очень строг к глупым и самонадеянным женщинам и, как мог, объяснял им всю пагубность их характеров и поведения. Правда, он не знал, исправляются ли они после его слов, или делают новые ошибки, — ведь у него не было возможности проверить, как усвоен его урок: он набирал номер наобум и не запоминал его. Но Старик надеялся, что после его нотаций женщины хотя бы не повторяют старых ошибок.