Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Ты не сердись, отец. Викушу берем, чтобы Валентина не скучала. Заботы о дочерях ей на пользу. Иначе затоскует.

— А ты? — спросил Молотилов. — Сам-то ты как?

Сергей посмотрел в сторону завода — он начинался через широкую дорогу: заводоуправление, за ним видна крыша сборочного: стеклянный «фонарь», наполненный неярким светом. Издали доносился гул кузнечного. Самый маленький цех на заводе, а самый шумный. Подняв подбородок, Сергей выпустил заметную на черном небе струю табачного дыма. Переспросил:

— Сам? Мне положено, отец. Так положено.

— Она, значит, тосковать начнет. Ей, значит, младшую в виде игрушки… — Опять возникла обида — и за Аришу, и за себя, и еще теперь за сына. — Твоя-то душа спокойна будет? — Не хотел будоражить и волновать Сергея, так само получилось, будто намекнул на что-то.

Сергей хмыкнул:

— Плывущие за море меняют небо, а, не душу, отец. Об этом еще древние знали.

Легли поздно, и лишь тогда Молотилов вспомнил о предложении Ликера: дежурным слесарем в котельную.

— Куда? В преисподнюю эту? Ни за что! — испуганным голосом произнесла Ариша.

Улыбаясь в темноту, Молотилов сказал ей, что она заблуждается по устаревшим представлениям. Теперь котельная — не бывшая кочегарка с огнем и дымом, а подлинный рай.

Как всегда в последнее время, болели руки. Боль начиналась в запястьях и уходила нытьем в локти и к пальцам, от чего пальцы сами по себе, без молотиловской воли, начинали скрючиваться. Лекарства он принял — черные такие, круглые и будто лаковые бляшки. И ромашковой настойкой на спирту натерся. Оставалось терпеть и ждать. Ждать Молотилов не любил и не привык к этому состоянию за свою продолжительную жизнь, потому что невозможно привыкнуть к пустопорожнему пребыванию на одной ноге. Не цапля. А терпение было нормальной частью его существования; в нем Молотилов умел находить смысл и радость. Перетерпел, к примеру, ту же боль, и такое блаженство наступает, такая легкость, что без предшествующей боли тебе с ними и не спознаться.

Чтобы помочь себе, он стал думать о том далеком времени, когда вместо сгоревшего дома советская власть распорядилась в пользу семьи погибшего активиста Молотилова бывшим колываловским домом. Он лежал и сравнивал, закрыв для лучшей памяти глаза. Была у них изба в два окна, щелястая, под соломой, а получили, как пострадавшие от кулаков, замечательное строение, нахлобучившее на себя единственную в округе железную крышу, да еще покрашенную в веселый зеленый цвет. Наверняка матери приходилось туго с тремя детьми — почти младенцами, однако сам Молотилов трудностей той поры совершенно не помнил. Постепенно боль уплывала, и он с улыбкой расставлял в темном пространстве большой комнаты незабытое: петуха Семена с разбитым в лепешку гребнем, одномастных рябых кур, совсем новый еще в ту пору колодезный сруб, черную круглую дыру под крыльцом, из которой по утрам, если тепло, выныривали одна за другой стремительные осы, и разные другие приятные до сих пор мелочи детства…

По соседству, в маленькой комнате, долго разговаривали сын и сноха и мешали Молотилову уснуть. В общем-то не очень мешали, потому что не спорили, а вели спокойную беседу на свои, наверное, собственные темы. Молотилов попытался представить, о чем они беседуют. Думал так: Сергей, значит, уходит в дальний поход и наставляет Валентину, как ей жить с девочками. Береги, говорит, их пуще зеницы ока. Свете осенью в школу, так не забудь купить все, что положено: портфель, тетради, учебники и форму. Сын-то не знает ничего, а родители его давно для Светы держат в шкафу нынешний портфель под названием ранец. С ремешками, чтобы носить за спиной, и с орудовским знаком, на котором нарисованы бегущие мальчик и девочка. Девочка постарше, а мальчик совсем маленький… Тут Молотилов задумался: может, наоборот? Повернул голову к жене — спросить, она наверняка помнит, кто старше на рисунке — девочка или мальчик, однако Ариша дышала через ровные промежутки и негромко, как дышат все глубоко уснувшие люди.

«Дети, — наше богатство, — наверное, объясняет своей жене Сергей, — они — наше будущее и счастье всей планеты. Ты за них отвечаешь, а мы, подводники, держим на своих плечах безопасность Родины и мир во всем мире». Это гуляли в Молотилове и будоражили его рассуждения Сергея насчет международной обстановки. Он лежал на спине и глядел в потолок. От рекламных огней над магазином продовольственных товаров, находящемся рядом с заводоуправлением, вспыхивали алым, белым, а иногда иссиня-красным хрустальные висюльки люстры за двести семьдесят пять рублей. Кто-то, кому положено, забыл выключить на ночь рекламу, и она напрасно жгла государственные средства.

«Смотри тут без меня! — предупреждает, наверное, Валентину Сергей. — Все же полгода в одиночестве, а ты молодая еще и красивая. Начнут приставать некоторые, но ты смотри у меня и держись. Помни про честь жены морского офицера…» Сочинив эти слова за сына, Молотилов тут же и отверг их. Не станет Сергей про это. Во-первых, гордый. Во-вторых, Валя любит его, нет тут никакого сомнения. Да и ребенка маленького куда денешь? Для гулянки ведь свободные руки нужны, а у Валентины, помимо старшей Светки, есть еще двухлетняя Вика.

И тут Молотилов опять вспомнил себя — маленьким. Мать несет его по деревне — с конца, где жили, в другой конец, откуда начинается дорога в город. Это километра, наверное, полтора, прикинул Молотилов. Он, значит, на руках, а сестры держатся за материнский подол и тянут подол, тянут, потому что не успевают за скорым шагом матери. Кто-то из соседей жалеет вдову и сирот, другие глядят на них с испугом; были и такие, что тихо злорадствовали. Конечно, ничего этого в памяти Молотилова утвердиться не могло, поскольку возраст его был тогда не для серьезных запоминаний, однако он очень ощутимо все представлял и как будто даже видел: так часто говорила со всеми подробностями о том несчастном дне мать. Даже голос старого Колывалова словно бы слышал Молотилов: «Неудача, Нюша, что ты в платье. Была бы в юбке, твои девки юбку бы с тебя стянули, а мы бы посмеялись». Возвращение в деревню — именно в колываловский дом — прошло бесследно. О нем мать не рассказывала — о возвращении. А тепло ее руки, на которой в оба конца — в город и назад — передвигался бесштанный в ту пору Молотилов, он запомнил совершенно самостоятельно…

— Знаешь что, — сказал Молотилову на следующее утро заместитель директора по хозяйству, — ты меня удивил. Такое теплое место предоставляю, а у тебя в голосе никакой благодарности. Пора бы тебе, Молотилов, знать, что человек, который что-нибудь принимает без благодарности, обязательно в скором времени уронит эту вещь или разобьет. Или просто потеряет.