Михаил Каминский - Переполненная чаша

Он читал газеты, иногда подремывал. В закутке было уютно. Горела настольная лампа, паслись овцы, мерно дышал насос и убаюкивающе подвывали форсунки. Однажды Молотилов заснул по-настоящему: надолго, крепко, со сновидением. Приснилась ему мать на огороде, вскопанном ею уже наполовину. Мать распрямилась, прислонила лопату к веревке-поводырю, поправила платок и снова потянулась за лопатой. На ощупь. И тут у Молотилова от стыда заболело сердце. И будто он подскочил к матери и перехватил лопату. «Не дам, — говорит, — кончено! На всю деревню стыд. Что ведь подумают? Слепую родительницу заставляет работать. Никто ж не поверит, что ты в охотку…» А мать будто бы отвечает: «Знаешь, Петя, почему мы — ты, я, Евдокия, Глаша — все вокруг нас зовем колываловским?» Он огляделся — во сне, конечно, — и сказал: «Не знаю». А ведь и в самом деле — дом, земля, сарай, огород, даже крыльцо и черная дырка рядом с крыльцом, откуда вылетали осы, именовались меж ними колываловскими.

«То-то, — упрекнула его голосом мать, — не знаешь, потому что не задумывался. А я тебе объясню: колываловское — не родное, не свое, хотя и получено на законных основаниях».

Молотилов проснулся — и в ужасе завертел головой по сторонам: нет ли свидетелей? От сладкого, несмотря на горькое содержание, сна у него, словно у ребенка, потекли слюни. Ну, чистый младенец. Тьфу!

И вот опять сидит Молотилов в кабинетике заместителя директора по хозяйству, возит ногами по линолеуму, а с ботинок на линолеум течет грязная вода. На улице творится что-то непонятное: то ли дождик, то ли снег, причем не в переносном отнюдь смысле. С неба льет, с неба тяжело падают серые хлопья, почти заслоняя от глаз Молотилова невеселую стену котельной.

— Ну, чего тебе? — ворчит занятый по морщинистую лысину Павел Ферапонтович, как бы играя телефонными трубками: поднимет одну, подержит рядом с ухом, что-то скажет, положит — и хватается за другую. В эту, в другую, трубку Ликер тоже отпускает не больше трех слов, потому что его снова зовет первая.

Молотилов подтягивает ноги под стул, кивает начальству: мол, я не тороплюсь, занимайтесь своими делами — и опять смотрит в окно. Он не знает, как подступиться к Павлу Ферапонтовичу, чтобы не вызвать его насмешек, чтобы солидно получилось. Однако и возноситься особенно ему нельзя. Нужен, он понимает, какой-то средний ход поведения — без ущерба для его собственного самолюбия, но и начальству неплохо бы потрафить.

Унылая картина за окном не вселяет в Молотилова вдохновения. Он начинает рассматривать жонглирующего трубками Ликера, его затянутые в черную кожу острые плечи, ровное желтое блюдечко на макушке, поддающееся полному обозрению, когда Ликер наклоняется, чтобы черкануть что-то на перекидном календаре. По ответам Павла Ферапонтовича Молотилов понимает: замдиректора одолевают общежития — где-то не опрессованы трубы накануне отопительного сезона, кто-то просит устранить недоделки после ремонта, у кого-то не хватает вторых рам, кому-то вместо антрацита завезли бурый уголь… Далеко не все эти вопросы решать заместителю директора, но, видно, там, где следует, их так и не решили. Ликер — последняя инстанция.

— Ну, чего тебе? — повторяет он, перекидывая, будто горячую картофелину, из ладони в ладонь телефонную трубку. — Говори, а то видишь…

Выслушав сбивчивое объяснение Молотилова, Павел Ферапонтович долго молчит и глядит на Молотилова насмешливо-водянистыми глазами, словно воспринимает сказанное им в виде неумной шутки. Молотилов теряется под таким его взглядом и мысленно ругает Павла Ферапонтовича: «Ликёр ты тридцатиградусный… Швед… Тумбе… Трё крунур…» Целую неделю по телевизору показывали хоккейные баталии на «Кубок Канады», не прошедшие бесследно для Молотилова. А вслух он произносит совсем другое, удивляясь своей хитрости и беспринципности:

— Правильно вы говорили, Павел Ферапонтович. Что имеем, не храним, потерявши — плачем…

— Ты что, Петя, того? — Ликер покрутил пальцем у виска. — Ничего подобного я не говорил. И вообще, кончай прибедняться. Куда ж ты хочешь? Имею возможность… — Он заглядывает в блокнот, перебирает клочки бумаги, заложенные в календарь. Один телефонный аппарат надрывался по мере возможности своего скворчащего зуммера, из трубки другого доносились выкрики и певучее упрашивание — попеременно. — Вахтер требуется… Кладовщик… — перечисляет Ликер, — кастелянша во второе общежитие… Нет, это не годится… Завхоз в детсад на сто пятьдесят рублей… Вот, Петя, прекрасное местечко. И занят с утра до вечера, и никакого ревматизма в помине. Пойдешь в АХО? Только для тебя. По блату. Инженерская должность…

— Нет! — обрывает эти бессмысленные перечисления Молотилов. — Давай назад, в бригаду.

— В бригаду-у?.. — тянет, словно не дослышав, Ликер. — А чего ты там забыл? Ты знаешь, где они сейчас работают? Базу отдыха к зимнему сезону ремонтируют и на крышах в общежитиях сидят. Хочешь на крышу, Петя? По долгосрочному прогнозу, скоро морозы ударят. Долгосрочные прогнозы — не короткие, в них синоптики не ошибаются. Хорошо сейчас на крыше, Петя. Уютно, — издевательским голосом произносит Ликер и смотрит на грязную лужу у ног Молотилова. — А будет еще лучше.

— В бригаду, — упрямо произносит Молотилов.

— Что ж, — сдается Павел Ферапонтович, — вернешься в бригаду. Вот, Петя, считается: каждый человек — хозяин своей судьбы. А с другой стороны, он и раб того образа жизни, который себе избрал. Ну, ладно, ладно — не раб, так адвокат. Устраивает?

— Устраивает, — ворчит Молотилов, забирая подписанное заявление. — Нравится мне в бригаде, вот что.

Он идет к дверям, нарочно ступая так, чтобы оставить на линолеуме следы появственней. Пусть Ликер не умничает. Не один он получил высшее образование. Вон Сергей тоже… Воспоминание о сыне обжигает Молотилова болью. Он тут скачет с места на место, выкаблучивается, а Серега там, за десять тысяч километров, под водой… И воздух у него ре-ге-не-рированный… И ответственность на плечах…

Молотилов оборачивается, чтобы извиниться перед своим бывшим учителем. Все же Павел Ферапонтович и старше его, и должность имеет, и вот возится с ним, хотя у самого тоже наверняка и поясница, и суставы, и ноги, несмотря на валенки, джинсы и кожаный пиджак. Однако произнести ничего Молотилов не успевает: одним словом, замдиректора отбил у него всякую охоту к проявлению уважения и миролюбия.

— Пошехонец, — говорит Ликер, — какой же ты, Молотилов, пошехонец!

И почти целый день Молотилов страдал, что не отбрил начальство, и обижался на своего бывшего мастера, и недоумевал, за что Ликер обозвал его пошехонцем. То ли за грязные следы на линолеуме, то ли за упрямство, а может, еще за что?