Сергей Кочергин - Деревянные волки

— На! Забери! Она не жена Остапа — я врал, — резко повернулся и ушел в машину.

Ничего не понимая, Сашка стоял, согнув руки в локтях, как будто кто-то попросил подержать что-то ценное и не сказал, что делать дальше. Татьяна вдруг прижалась к его плечу.

Они, наверное, уже не видели, как уехала машина. Я и сам не понял, зачем Жора ночью в деревне включал левый поворот.

— Не плачь, — зачем-то сказал Сашка, хотя она и не плакала.

— Я не плачу, — ответила она тихим и ровным голосом. — Я ухожу.

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Пойдем вместе, — предложил он.

— Только не говори, что ты уже влюбился в меня.

— Почему?

— Потому что врать нехорошо. Ты никого не любишь. Может быть, потому, что и тебя никто не любил. Представь себе — огромный земной шар, миллиарды людей и ты — который никому не нужен и которого никто не любит…

И я в это время почему-то вдруг представил: миллиарды людей, миллионы всяких собачек, волков, попугайчиков, и я, которого никто не только не любит, никто даже и не видит, и не слышит. А мне, может быть, тоже иногда хочется найти когда-нибудь себе подобную тварь и завести, например, роман. Теоретический опыт ого-го какой. И если бы я, например, имел бы право и умел бы говорить, я бы сказал сейчас: «Шура, мужчина должен быть сильным, он должен уметь удивлять, а ты пытаешься удивить тем, что показываешь, как удивлен ты сам».

— Ну и что же мне теперь делать? Повеситься? — ответил Сашка неизвестно кому — Татьяне или мне.

— Глупенький какой, как вы умеете разбрасываться словами: он любит, он повесится. Скажи еще, что завтра убьешь Жору.

— Запросто, — ответил он.

— Откуда ты взялся на мою голову? Дождь опять начинается.

— У попа была собака, — сказал Сашка как бы невпопад.

— Собака? — удивилась Татьяна и опустила руки.

Кстати, мне и самому почему-то не нравится та собака, которая была у попа. И поп какой-то неправильный, и песенка странная, и эту странную песенку все знают с детства. Как сказала бы баба Аня — наверное, ее придумали евреи, потому и поют сотни лет.

— У меня есть предложение, — сказал Сашка. — Давай залезем внутрь церковного купола и переждем дождь. — Он взял ее под руку и, не дожидаясь ответа, добавил. — Пошли.

— Зачем?

— Я не знаю.

— Тогда пошли, — согласилась она. — Только причем здесь собака?

— Потом расскажу.

Через некоторое время мы были уже у церковной стены.

— По этой лестнице забираемся на крышу, а потом — в купол, — сказал Сашка, показывая веревочную лестницу.

— Я боюсь высоты, — шепнула Таня.

Мне тоже не очень нравилась эта затея, под дождем на скользкую крышу — дурачество. Если бы внутренняя борьба с «зеленым змием» не привела Остапа ночью на эту крышу, и если бы Сашка не был свидетелем этого — сейчас он вряд ли додумался бы до такого.

Дождь тем временем перерастал в ливень.

— Больше я ничего не могу предложить, — сказал он, — разве что войти в церковь.

— В церковь? — настороженно переспросила она. — Я была в церкви только когда была маленькой.

— Тогда я вас приглашаю.

Отыскав под камнем большой кованый ключ, Александр открыл дверь, и они вошли внутрь.

— Гореть нам на костре. — Она сжала его руку. — А сторож здесь есть?

— Есть, — ответил Александр. — Только он плохо видит и практически ничего не слышит. Он, наверное, старше этой церкви.

— Такое ощущение, как будто за нами кто-то подсматривает. Выключи фонарик, — шепнула она и прижалась к его плечу.

Он выключил фонарик.

— Тебе страшно?

— Нет, — ответила она после долгой паузы. — О чем ты сейчас думаешь?

Сашка пытался говорить спокойно.

— Я? Ни о чем. Я хотел рассказать, где ставят свечи «за здравие», а где — «за упокой». Чувствуешь, как они на нас смотрят?

— Кто?

— Они. — Он опять включил фонарик и осветил несколько икон.

— Нет, не чувствую, — прошептала она, — выключи, пожалуйста, фонарик.

— Зачем?

— Он не из этой ночи.

— Не понял.

— Ты еще ничего не понимаешь. Ты даже не догадываешься, что такой ночи у тебя больше никогда не будет, что через минуту у нас могут родиться такие слова, каких мы еще никому не говорили.

Сашка выключил фонарик. В это время где-то далеко за расписными окнами блеснула молния и выхватила на мгновение чьи-то лица и руки на иконах.

Я помню, о чем подумал тогда: «Если бы меня в тот момент убила молния — никто бы и не узнал, что я был». Кажется, я был напуган. Старею, может быть. И нюх вдруг обострился до такой степени, что я мог бы определить разницу в запахе каждой отдельно взятой краски на этих иконах.

— Я где-то уже видел эти руки и глаза, — прошептал Сашка и снова включил фонарик, осветив каменный пол у себя под ногами.

— Какие руки? — удивилась она.

— Разве ты не видела?

— Нет. Я видела только тебя. Кроме тебя, сейчас никого нет. Ты мне не веришь? Не бойся, к утру это пройдет.

Если бы все это видела и слышала баба Аня, она бы сказала что-нибудь вроде: «Это оттого, детки, что у вас сейчас очень много лишних „гормонистов“ в крови».

С Анной Антоновной я бывал во многих церквях, но ни разу так до конца и не понял, почему она туда ходила — посмотреть, зачем приходят другие, «„потягаться“ со священником взглядом», мысленно раздеть его? Но не молиться и не исповедаться — это точно.

— Мне кажется, — шептал Сашка, — что сейчас здесь вовсе не я. Настоящий я где-то спит и все это видит во сне.

— И мне, — сказала она. — И ничего нет, и не было. Я хочу, чтобы горели свечи.

«Свечи? Попробуем их зажечь». — Он отдал Татьяне фонарик и ушел собирать огарки свечей — там, где «за здравие» и «за упокой».

В это время Татьяна опустилась на колени, положив рядом фонарик, беспорядочно перекрестилась и сказала тихо и протяжно, как будто молясь:

— Боже, боженька, неужели ты, в самом деле, где-то есть? Может быть, утром мы отречемся от наших слов и станем другими, и может быть, будем друг друга ненавидеть.

Сашка с огарками свечей в руках вернулся к ней, прервав ее «молитву»:

— Таня, Тань, я нашел, я свечи нашел…

Она поднялась с колен и снова прижалась к нему:

— Хочешь, я стану твоей единственной и неповторимой на одну ночь, при этих свечах, а завтра — что Бог пошлет. Я буду тебя очень любить. Я рожу тебе двоих детей. Девочку и мальчика. Ты не бойся — еще лет десять я буду очень красивой. А потом, когда начну стареть, отпущу тебя. Бабий век очень короткий — это правда. Потом ты найдешь себе хорошую девочку — после меня ты не сможешь любить кого попало. Ты мне не веришь? — Она стала расстегивать пуговицы на своей рубашке.

Сашка попытался обнять ее, но ему мешали горящие свечи.

— Хочешь, я разденусь перед этими иконами, и пусть святые осудят меня. Мне перед ними ни капельки не стыдно. Если есть Бог — значит, я его созданье, а если его нет — значит, это не церковь, а музей.