Сергей Кочергин - Деревянные волки

— Откуда они у вас? — удивился Сашка.

— Притворяешься, кхы. — Старик выдохнул непонятные звуки. — Объясню. Пришел батюшка покойницу отпевать, а посреди церкви — женские туфельки стоят. Анафему тебе пропеть бы, да молод еще, без Бога, как будешь потом?

— Ладно, дед, — стал оправдываться Сашка. — Ночью был дождь и покойник в хате, понимаешь.

— Будь у меня твое здоровье, может быть, и понял бы, — спокойно ответил старик. И добавил почти не к месту: — Ну вот, отпели.

— Кого отпели?

— Ее, Ирину Михайловну.

— Бабу Иру?

— Кому бабу, а кому Ирину Михайловну. Успокоилась, наконец. Мно-о-огие, кто ее проклинал, не дождались этого торжественного часа.

— О чем это вы? — спросил Сашка.

— О том, что в свое время многие семьи об нее разбились. И ты за нонешнюю ночь тоже когда-нибудь расплачиваться будешь. Тем более, тебя вроде как тоже отпели.

— Меня? — удивился Сашка.

— Ну не меня же. Кто на хорах спал? Видел я.

— Подождите, так это значит — про облака, про черемуху, про акацию — все это я слышал, а не видел во сне? Есть такие слова в отпевании?

— Какая черемуха, какая акация, о чем ты, парень? Из-за своей девки, поди, совсем умом тронулся. — Он постучал тремя пальцами по виску. — Дрожишь, как осиновый лист. Идем-ка лучше на кладбище сходим, потом по сто грамм за упокой выпьем, курнем возле калитки, да и пойдем жить дальше…

Что-то я не совсем все понял «про черемуху» — это «снилось» мне. А запах яблок — это совсем мое — ему не могло это присниться, он совсем еще «маленький», ему не могут сниться запахи. Может быть, он и про яблоки ничего не сказал, чтобы в глазах старика не выглядеть «законченным» придурком?

Белая худая лошадь, подвода с маленьким гробиком, десятка два старушек, три старика, дряхлый сторож, подозрительный Сашка с туфельками в руках, невидимый я, рыжий Витька на трехколесном велосипеде (опустив голову, он медленно крутил педали — как будто что-то понимал в «этих» делах) — вот и вся траурная процессия.

Вдруг обнаружив у себя в руках туфельки, Сашка остановился и не смог идти дальше. Развернувшись, чтобы уйти в обратную сторону, он чуть было не столкнулся с рыжим Витькой, который поднял голову, удивленно посмотрел на странного «дядю», объехал его и снова опустил голову…

Очень долго мы шли в соседнее большое село на автобусную остановку и, наверное, столько же ждали автобус.

Он долго разворачивался, разбрасывая колесами грязь, шофер что-то кричал Сашке через стекло, стучал пальцем по виску, но так и уехал без нас.

Ночь мы провели у сторожа, в маленькой хатке за церковью. Он долго и тихо о чем-то рассказывал и ни о чем не спрашивал.

Оставшиеся три дня Сашка почти ни с кем не разговаривал, хорошо хоть была работа, которую он уже умел делать.

В пятницу вечером мы вернулись домой.

Остановив машину у ресторана, Жора отсчитал Александру тысячу рублей и подал через плечо, не поворачивая головы:

— Ну что, змей, держи, ты заработал. Эх, зеленая ограда. А может, в кабак?

— Нет, — ответил Сашка.

— Может быть, ты и прав, — выдохнул Жора. — Ну, тогда будь здоров.

— Будь здоров. — Славик тоже протянул ему руку и замигал одним глазом. — Капитали-и-ист.

— Спасибо. Извините, если что не так. — Сашка вылез из машины и побрел в другой конец города, домой. По широкой и грязной улице Октябрьской революции, мимо старой бани, через кладбище, где по правую руку — железные кресты и оградки, цементные и мраморные памятники, буйная трава и цветы, а по левую — пустырь, выжженная солнцем земля, томимая ожиданием.

Еще с дороги Сашка увидел в окне свою «бабу-ягусеньку» — она безразлично смотрела на прохожих и неизвестно о чем думала.

И я тоже «вдруг» понял, что скучал по ней.

— Привет, бабань, — сказал Сашка, подойдя к окну.

— Привет, — ответила она почти безучастно, как будто никто никуда не уезжал.

— Как жизнь молодая? — спросил он.

Она молчала.

— А я денег заработал, — сказал Сашка. — Нам надолго хватит. — Выложил деньги на подоконник. — Смотри, сколько.

Бабка прикоснулась кривыми пальцами к деньгам.

— По радио передали, что сегодня дождик в Париже, — как-то по-детски сказала она.

— По какому еще радио? — удивился Сашка.

— Как по какому? Которое твой друг принес, на батарейках.

— Не понял, какой еще друг?

— Саш, не притворяйся… Друг, с которым ты работал. У него еще имя еврейское. — Она удвоила морщины на лице, вспоминая имя.

— Остап? — удивился Сашка.

— Он самый, — ответила она, — с собачкой приходил, сказал, что ты просил его пожить у нас.

— Че-то ты, бабань, запуталась — причем здесь евреи, причем Париж?

— Париж здесь не причем. — Она провела указательным пальцем от глаза до подбородка. — Сто лет назад я была в Париже. А там был дождь, а я была маленькая. А дождь я могу больше и не увидеть.

— А я могу Париж никогда не увидеть, — сказал Сашка как бы шутя.

— Не смеш-но, — ответила она по слогам и добавила: — А вот если мне еще лет двадцать прописано — вот это будет смешно.

— Дай Бог. — Сашка улыбнулся.

— Смейся, смейся, дай Бог, дай Бог, — передразнила она, — набожный уже стал. Что, может быть, нашел его?

— Кого его?

— Бога, кого еще? Тебе же обещали — ближе к Богу, или как?

— Или где, — сказал он, уйдя от ответа.

Бабка пренебрежительно отодвинула деньги в сторону:

— Забери, мне они ни к чему. А тебе до Нового года хватит. Поедешь скоро науку про витамины зубрить. А мне чтоб цементных памятников не ставил, понял? Не нужно мне, чтобы кто про меня помнил. Метлу какую-нибудь в землю воткни, чтобы сгнила через зиму.

— Ба, да перестань ты, и так кошки на душе скребут.

— У тебя? С чего бы это? — Оживилась бабка. — Никак девку себе нашел? Монашку, может быть?

— Монашки — в монастыре, — ответил он. — А я делал церковь. Пора бы знать.

— Грамотный. Куда нам. Шел бы в дом, а то, как в магазине, — через прилавок. Еще и деньги выложил. — Она развернулась и медленно побрела к своей кровати.

— Че-то ты, бабань, не в духе, — сказал ей Сашка вдогонку. Небрежно сгреб деньги и уже в сторону тихо добавил (как будто говорил лично мне): ПМС у нее, что ли?

Я, признаться, не понял, о чем он — ОБХС знаю, ППС знаю, СССР знаю, ПМС — не знаю.

Между тем Сашка вошел в дом, прошел в бабкину комнату и присел на краешек кровати (а я в это время просто балдел, вдыхая родные запахи, — как-никак другого дома у меня на этот момент не было).

— Что ж вы, сударыня, не в духе, — сказал он.

— Какие ж во мне могут быть духи, Саша? Одни кости остались. — Она вздохнула, хотела поплакать, но смогла сделать это только руками.